— Вот ты и дома! — торжественно воскликнул сидевший рядом с Андреем парень и дружески хлопнул его по плечу. — А нам пилить и пилить!
— Э, мужички! До дому мне еще далеко!
— Как так? Ты же постоянно твердил, что Красноярск тебе дом родной?!
— А это как посмотреть. С одной стороны, все так: этот край — моя родина. А вот до того места, где я живу, еще тридцать три далеких перевала. Так у нас говорят... А родился я и вырос в тайге, на прииске. От Красноярска еще дней десять пути. Старатели, которые пехом ходили, говорили, что через Ману на Сисим идет хорошая конская тропа.
— А ты сам-то ходил?
— Нет, — ответил Андрей. — Ничего, думаю, вспомню старое, дойду.
— Десять дней? По тайге?! Одному?! А как медведи сожрут? А коли бандиты прирежут?
Мужики дружно захохотали:
— Эх, Ванька, и трус ты, однако! Ты еще на зоне крыс боялся. Что ему, молодому? Зов родины — что материнская грудь! Напахнет — бегом побежишь! А если какую молодуху представит, то ночами будет идти. Глядишь, положенное за трое суток одолеет!
— Ну а как в дороге с голода помрешь?
— Ну, уж тут-то я не помру! — весело протянул Андрей. — В своей родной тайге и подохнуть? К тому же в кармане — подорожные, пайковые.
— Да уж если за десять лет не подох, то за десять ден уж никак на тот свет не скрадется... — угрюмо сказал кто-то.
— Это верно, — в тон подтвердил Андрей и стал собираться. Он снял с верхней полки телогрейку, забросил ее на плечи, на голову накинул шапку и, подхватив в руки тощий вещмешок, пошел к выходу. За ним цепочкой потянулись мужики. В предпоследнем купе Андрей приостановился и, отдавая дань вынужденному ритуалу, стал прощаться с находившимися там людьми. Трое сидевших, «воры по жизни», на его слова только повернули головы, не вставая, угрюмо закачали головами.
Долгих десять лет пробыл он на зоне с этими людьми, но был слишком от них далек. Он, рабочий человек, человек чести и слова, с первых дней был определен в «мужики». А «мужики» и «воры» — два совершенно противоположных мира, совершенно разные жизни. Единственное, что сближало его и этих людей, — одинаковый срок и одна казарма.
— А-а-а! Андрюха! Домой прибыл. Ну что ж, со свиданьицем, значит. Давай-давай, горбаться дальше на улучшение новой жизни, — говорили они равнодушно.
По лицам было видно, что человек из «другой прослойки» для них никто, в данный момент их занимало более важное занятие — похмелье после бурно проведенной ночи.
— Эй, мужики! Там Шнырь и Каленый за водкой полетели. Увидите — дайте им пинка под зад для скорости. Не придут через пять минут — пику в бок. Так и передайте, — неторопливо проговорил сидящий у окна. Двое других, соглашаясь с ним, весело тыкнули и тут же отвернулись, давая понять, что разговор окончен.
В сопровождении «своего» окружения Андрей вышел на перрон. На дворе стояла осень, середина октября. Повсюду лежал первый снег. Он резко скрипел под ногами.
Расставание было молчаливым, угрюмым и коротким. Зачем слова, напутствия, пожелания, когда на лице каждого было написано то, что копилось долгое-долгое время? Крепко обнявшись с каждым, Андрей подхватил на плечо вещмешок, коротко бросил: «С Богом!» Затем, не оборачиваясь, пошел к зданию вокзала.
У входа он столкнулся с ворами. Шнырь нес две набитые водкой сетки. Каленый — сумку с продуктами.
Увидев Андрея, Шнырь засуетился, застрелял по сторонам глазами и, уступая дорогу, отскочил в сторону.
— Андрей?! Дома-то небось заждались, эх, сейчас не нарадуются! А до дома-то далеко ли? В центре живешь или на окраине?
Андрей прекрасно знал, что Шнырь — шестерка, он не пользуется уважением ни у воров, ни у «мужиков». Однако Андрей был доброжелателен по отношению ко всем людям. Даже имея внутреннюю личную неприязнь к этому человеку, он не отказался сейчас от разговора.
— Эх, мужички! До дому-то мне еще топать и топать... — задумчиво проговорил он и вкратце рассказал о той дороге, что предстояло пройти в ближайшие дни.
Шнырь мелко засучил ногами на одном месте и заторопил:
— Пошли, Каленый... Потеряли нас, наверное. Я побежал!
Андрей удивленно посмотрел ему вслед, усмехнулся тому, как он семенит ногами, начал прощаться:
— Ну что же, не поминай лихом!
— Погодь минутку... Это правда, что тебе еще идти по тайге?
— А какой смысл трепаться?! Что, мне от этого легче будет? — удивился Андрей.
— Это точно, — в раздумье протянул вор и вдруг, как-то загадочно сверкнув глазами, заговорил совершенно о другом. — А ты знаешь, я вот тоже из таких же, как ты, охотников. Родом я с Урала. Весь мой род, сколько я помню, сколько мне говорили, соболя да белку промышлял. Знаменитый род — по всему Уралу гремели! Только я не по той лыжне пошел... Ну да ладно, я не об этом хочу сказать...
— А о чем же? — насторожился Андрей.
— Да вот посмотрел я на тебя, представил... Тятю вспомнил. Он у меня в тайге помер. С голоду. Не знаю, как и что там у него произошло, но пришел он на зимовье больной, а избу-то шакалы-бродяги нашли и все продукты сожрали. Не мог он больной из тайги выйти, а пока жив был, весь прикорм съел, потом пойманного соболя. Собака с ним была, видно, почуяла, что он и ее хочет сожрать, так убежала. Ичиги свои стал есть. Но, видно, не для желудка такая еда. Так и нашли его на нарах, весной уже. Сам весь мышами съеден, а в желудке как кусочки кожи от ичигов были, так и остались. Их даже мыши жрать не стали. Вот так вот.
— Да-а-а... Страшная история, — тихо проговорил Андрей и спохватился: — А для чего ты мне ее рассказал? Напугать хочешь?
— Нет. Дело не в этом. Просто когда-то надо и честь знать. На вот, возьми! — сурово проговорил Каленый и, вытащив из внутреннего кармана желтую металлическую коробочку, протянул Андрею.
— Что это? — удивился Андрей.
— Портсигар. Продашь кому-нибудь, а на деньги продуктов на дорогу купишь. К цыганам обратись — те с руками оторвут. Только не продешеви...
— Зачем? Нет, не возьму, — протягивая портсигар назад, отказался Андрей. — У меня пайковые, подорожные есть. На дорогу хватит.
— Нет у тебя никаких пайковых и подорожных. Шнырь еще вчера днем у тебя карман подчистил. Водку-то на твои деньги покупаем!
Андрей быстро сунул руку в карман и похолодел. Карман был пуст. Появилось ощущение, будто он летел вниз головой в бесконечную пропасть.
— Убью гада... — выдохнул он и, круто развернувшись, хотел броситься к стоящему поезду.
Каленый схватил его за рукав телогрейки и едва удержал от этого намерения:
— Стой, Андрюха! Охолонись! Теперь уже ничего не поправить! Денег нет, с кого спрашивать будешь? Шнырь — вор в утробе матери. Таких, как он, никакая тюрьма не исправит. Да к тому же он трус, каких свет не видел! Ты думаешь, что он не понял, почему я остался? Он все понял! Наверняка сейчас куда-нибудь по вагонам от страха забежал или под лавкой у Кощея свернулся. А Кощей, наверное, для подстраховки тебя сейчас в тамбуре с пикой поджидает. Хотя воры и не мокрушники, но мало приятного в том, что тебе отвертку в задницу воткнут.
