— Знаю, Дмитрий приходил уже, сказал.
— Я как узнала, так решила к тебе убегнуть. На меня матушка Федосия епитимью наложила, месяц листовки читать, на коленях стоять, грехи замаливать. На ночь в келье оставили, а я тихохонько через крышу вылезла да по огороду через забор.
— А вдруг хватятся?
— Ну и пущщай. Зато хоть немножко с тобой побуду.
— Смелая ты!
— Кака есть.
— Раз смелая, будешь со мной жить? — выдержав паузу, предложил Янис.
— Как-то, жить? — встрепенувшись, оторвалась от его груди Катя.
— У меня на зимовье. Вот прямо сейчас давай убежим?
— Без согласия?
— Да. Все равно тебе отец и мать не разрешат за меня замуж.
— Нет, не можно так, без Божьего разрешения и согласия родителей. Вот кабы ты принял нашу веру… Тогда бы было вовсе по-другому.
— Я тоже так не могу…
Замолчали. Он опять бережно прижал ее к груди. Девушка тяжело вздохнула.
— Как же твоя невеста? — опять отстранившись, вдруг спросила она и, не дождавшись ответа, с укоризной продолжила: — Ишь как, я сейчас пойду с тобой, а потом ты меня на нее променяешь.
— Как я могу? Я даже не знаю, что с ней сейчас, может, замуж вышла.
— А коли не вышла?
— Все равно с тобой буду, если ты решишься. Рано или поздно, все равно мы к своим выйдем. Там тебя примут с добром отец, матушка… В нашу веру перекрестишься, — сказал Янис и не поверил своим словам. Слишком все запутано.
— Нет, милый. Не могу я так, во грехах быть. Меня же не простят за непослушание. Как потом жить? И не буду я принимать вашу веру, так как она неправедная. Лишь одна наша, старообрядческая верна! — Перекрестилась в темноте. — И это будет мое последнее слово.
Янис промолчал, понял, что Катю не переубедить, так как и не найти выхода из положения. Опять приласкал ее, долго целовал, осторожно спросил:
— Тебя осенью замуж хотят отдать. Пойдешь?
— Как тятечка скажет… — тяжело вздохнула она.
— Может, свидимся когда, — осторожно спросил он, — я приду.
— Когда? — встрепенулась Катя.
— Рука заживет, ближе к осени.
— Где?
— Давай там, на покосах.
— Как же мне знать, что ты пришел?
— Как лист начнет желтеть, смотри в ту сторону. Я дым пущу.
— А ну как другие заметят? Скажут, чужие, проверят.
— Тогда тряпочку привяжу красную к жердям, там, у вас за огородами.
— Хорошо! — воскликнула девушка и прижалась к нему покорно, обвила шею руками. — Ждать буду.
Вдруг за стеной раздались шаги: тяжелые, быстрые. Дверь распахнулась:
— Выходи! — загремел злой голос Егора.
Янис и Катя вскочили, вышли на улицу. Перед ними с факелом стоял отец Дмитрий и матушка Федосия. Смотрят строго, будто убить хотят.
— Домой скоро! — крикнул Егор дочери. Катя побежала в темноту.
Отец подошел к Янису вплотную, тяжело посмотрел в глаза, глухо выдохнул:
— Было што?..
— Нет.
— Мотри у меня, шкуру спущу. — И ушел вслед за дочерью. Вместе с ним ушла и Федосия.
— Что ж ты так? — после некоторого молчания спросил Дмитрий. — Мы ить к тебе с душой, а ты…
— Ничего не было. Мы так сидели, разговаривали.
— Ночью? С молодой девицей? Ты что, муж ей?
— Нет, — подавленно ответил Янис. — Люба она мне.
— Собирайся, поедем в ночь, — и ушел за лошадьми.
Янис, как побитая собака, вошел в избу, надел бродни, куртку, больше у него ничего не было. Вышел на улицу, сел на чурку, слушая ночь. Вскоре от реки пришел Дмитрий, привел коней. Вместе подошли к его калитке. Он вытащил уздечки, седла. Оседлав, помог сесть Янису, закинул за спину карабин, вскочил сам, тронул уздечку: поехали. Мимо черных, без света, домов. Казалось, что деревня спит, однако Янис понимал, что все смотрят им вслед, перекрещивая путь:
— Спаси Христос! Избавились от человека с ветру!..
Дмитрий правил к дому Яниса напрямую, через низкий перевал, также, как он добирался сюда со сломанной рукой. На рассвете переплыли реку, направились вверх по течению. Всю дорогу Дмитрий молчал, изредка бросая редкие фразы. Перед обедом прибыли к заимке Яниса.
Их встретил Андрей. Все это время он жил здесь, смотрел за хозяйством. В зимовье не заходил, продуктами и инструментом не пользовался. Построил неподалеку от ключика временный, из коры ели, балаган, спал и ел отдельно. Немного удивившись их появлению, радостно улыбнулся. Посмотрел на брата, нахмурился.
После непродолжительного разговора они тут же уехали. Перед тем как тронуть коней, Дмитрий бросил через плечо:
— Встречаться будем как прежде, где лодка. В деревню боле не приходи.
— Спасибо, мужики, за все! И там в деревне передайте мою благодарность! — дрожащим голосом, в знак прощания воскликнул Янис. — Я вашу доброту никогда не забуду!
— Спаси Христос! — отозвались оба через спины и скрылись в пихтаче.
Опять один… Усевшись на чурку, долго смотрел перед собой, уставившись в землю. В голове блуждали удручающие мысли, из глаз катились слезы. Дикая тоска охватила сердце: он опять изгой и сколько таким быть, неизвестно. Вспомнил Катю: договорились встретиться, но получится ли? Ее образ и надежды немного приподняли дух. Лучше жить ожиданиями, чем пребывать в неизвестности.
Встал с чурки, вошел в зимовье. Все на своих местах. Вышел на улицу, прошел в огород. Окученная картошка радовала глаз. На грядах идеальный порядок, Андрей полол их практически ежедневно. Поляна с зерновыми обещала дать хороший урожай, без хлеба не останется. Два улья с пчелками стоят на обычном месте, на пеньках. Полосатые труженицы снуют в летки и обратно, работа кипит. Прошел под кедр, долго сидел, вспоминая и жалея собаку. Если бы не Елка, он был бы мертв. Теперь не будет верной помощницы и друга, никто не заменит ее, даже тот щенок, которого обещали дать будущей весной староверы. Тяжело вздохнул, пошел разводить костер: надо готовить ужин. Нарубил одной рукой щепок, развел огонь, подвесил над ним котелок. Прижимая к себе клубни, почистил картошку, сварил похлебку. Поел, расположился на нарах. Все-таки жить можно, но только не одному. Если бы кто-то был рядом…
* * *
Потекли обычные дни. Янис старался загрузить себя работой: полол гряды, возился с пчелами, рыбачил. Резкая перемена обстановки угнетала: вот он был рядом с людьми и опять остался наедине с собой. Вспоминал Катю: скорее бы подошло время встречи.
Через двадцать дней, как наказывал старец Никодим, снял дощечки. Рука срослась, напоминая о медвежьих клыках глубокими шрамами. Постепенно стал помогать ею в мелких делах. Через три дня уже не вспоминал, что надо оберегать. Конечность была так же полна сил, двигалась, как прежде, но мозжила перед непогодой, болела, если долгое время занимался тяжелым физическим трудом. Каждое утро, выходя на улицу, радовался, чувствуя, как по логу тянет первый прохладный туман подступающей осени. Когда увидел, как начинают желтеть листья, понял: пора!
