– Ещё поживё-о-ом, – бережно положила она письмо в конверт.
Мальтинские мадонны
1
Весь август и сентябрь Прибайкалье изнывало под холодной моросью. Ивану Перевезенцеву, журналисту-газетчику, человеку сравнительно ещё молодому, но уже с утомлённым, пергаментно-выхуданным лицом, время от времени представлялось, что он в дальнем, изматывающем морском плавании, а корабль его – вот эта промокшая, кто знает, не до самой ли сердцевины, земля; и сверху, и через борт хлещет вода, а твердь, увы, не просматривается ни в одну из сторон света. Под ногами хлюпало, чавкало – природа как будто насмехалась и издевалась над людьми. Грязновато-серое небо провисало к земле, и уже казалось, что не бывать просвету до самых снегов и морозов.
Однако в канун октября внезапно выкатилось на утренней заре солнце – маленькое, напуганное, будто держали его где-то под замком да в строгости. И установились ясные, золотистые дни, даже припекало после полудня как в июле. Небо стояло высоко. Говорили, что бабье лето хотя и с некоторым опозданием, как нынче, но всё равно пропоёт свою светлую грустную песню.
Одним ранним утром Иван с тонкой спортивной сумкой через плечо сел на иркутском вокзале в седоватую от росы электричку. Она хрипло свистнула, вздрогнула и со скрежетом покатилась. С гулким постуком проехали по мосту через пенисто вспученный Иркут. Промелькали за окном заводы, склады, городские и поселковые застройки. Сходились и расходились остро сверкавшие рельсы. Вымахнули на свободную двухколейную магистраль.
И полчаса поезд не находился в пути, а ужато, сутуло сидевшему Ивану стало казаться, что он уже долго-долго мчится в этом тряском, неприбранном вагоне. Он потёр ладонями глаза, поматывающе встряхнул головой, стал смотреть за окно – на скошенные, коричневато-выжженного цвета поля и луга, на пасущийся скот, на скирды намоченного сена, на серые влажные леса. Отвернулся от окна. Всё в мире было не по нему. «Куда я еду? Какая-то ещё к дьяволу Мальта́ встряла в мою и без того неловкую и дурацкую жизнь. Что такое Мальта? Зачем она мне? Да и кому она нужна в нашем помешанном, нездоровом мире? Нам подавай что-нибудь великое, грандиозное да престижное, а тут, понимаете ли, какая-то железнодорожная станция Мальта, Богом и людьми забытая, – обрывочно тряслось в голове Ивана, не рождая, как было свойственно его мыслительным усилиям, чего-то законченного, ясного и непременно приносящего практические плоды. – Одно хорошо: в Мальте родилась моя мать. И тётя Шура, её двоюродная сестра, там – вроде бы! – ещё живёт».
Иван слыл мастером, как говорили, «забойных», заказных материалов. «Наш Ванюшка не брезгует никакой работёнкой, – судачили коллеги. – Как закажут – так и намалюет. Ушлый, однако, парень!» Но нельзя было не признать, что выходило у него интересно и ярко. «Моё дело маленькое: я – ремесленник», – думал, наморщивая лоб, Иван.
Он был уверен, что друзей у него нет, а всё – коллеги да партнёры. Не было у Ивана жены и детей. И любимой женщины не было. «В моём сердце пусто, как в трубе».
Но порой выстрелом раздавалось в нём или как будто поблизости: так ли живёшь? Хотелось чего-то настоящего, основательного, честного. Но сил встряхнуться, переворошить или даже перевернуть свою жизнь не доставало. «Старею, что ли?»
Вечерами Иван приходил в свою холостяцкую квартиру, не зажигая свет, в верхней одежде валился на диван и пялился в потолок. Даже телевизор не хотелось включать – сдавалось ему, что отовсюду льётся и сыпется грязь, ложь. И на телефонные звонки не отвечал, позволял выговориться в автоответчик. В квартиру неделями, а то и месяцами никого не впускал и не приглашал. Хотелось в тишине, в затворе что-то чётче расслышать в себе – такое робкое и неуверенное. «Должно же быть что-то высшее в моей жизни!»
Он чувствовал себя страшно одиноким.
Вчера кто-то подкараулил Ивана в сумрачном подъезде, выскочив из потёмок под лестницей, и ударил чем-то тяжёлым и тупым по голове. Покамест не затянуло сознание, Иван успел расслышать:
– Не клепай, козёл, на хорошего человека!
Очухался Иван, по стенке добрался до своей квартиры, долго держал голову под струёй холодной воды. Не до крови разбили, но лицо отекло и почернело.
Иван не испугался, потому что понимал, – если бы намеревались убить, то убили бы сразу, а так – отомстили, по всему видно, за материал, «забойный», написанный на заказ, припугнули. Всю ночь не спал: «Всё, что я умею в жизни по-настоящему, – это клепать? Да, да, похоже, так – клепать, лгать! Не умею я ни любить, ни быть любимым. Нет во мне ни благородства, ни доброты. Существую, как автомат, и жизнь моя фальшивая и придуманная. Живу ради денег и дешёвой славы, а потому одинок и несчастен. Я попросту обыватель и талантов во мне никаких нет, кроме себялюбия. Я столько лет не заводил семью, строил и строил свою карьеру, а во имя чего? Жаль, не имею пистолета!.. Но где-то лежит верёвка».
Отыскал на балконе бельевую верёвку и замерше стоял с нею посреди комнаты.
Отшвырнул верёвку и заскулил:
– Дешёвый актёришка! Слабый, ничтожный человечек!
Утром, опухший, придавленный, переговорил с главным редактором, попросился на две недели в отгулы и в отпуск без содержания. В профкоме спросил, нет ли куда «горящих» путёвок. Оказалась только одна – в Мальту. Ему прямо сказали:
– Не курорт в Мальте, а одно недоразумение. Даже уборщицы и рассыльные не пожелали туда ехать.
– Мне один чёрт.
«Нужно забраться куда-нибудь подальше и в тишине подумать обо всём. Хорошо подумать! В своей квартире – страшно: а вдруг отважусь, – вспомнил он о верёвке. – Что ж, в Мальту – так в Мальту! По крайней мере буду на людях».
В отделе подтрунили над Иваном:
– Не в Мальту́ – не верь своим ушам! – а на Ма́льту поедешь, счастливчик, за копейки-то.
Отмолчался.
В рассеянном, угрюмом настроении выехал, не сопротивляясь судьбе, может быть, впервые в своей жизни.
* * *
Мальта – деревянные выцветшие домики, покосившиеся, дырявые заборы, одичало-буйно разросшиеся тополя и черёмухи. Курортные корпуса притулились в сосновом бору вблизи железной дороги. Иван поморщился: «Какой может быть отдых чуть не под вагонами? А впрочем, какая мне разница!» В главном корпусе оформился; поселился в комнате с двумя пожилыми мужчинами. Один, рослый, седобровый, добродушный дядька лет пятидесяти пяти, представился вузовским преподавателем Садовниковым. Второй, пенсионер со стажем, бывший складской работник, щупловатый, с хитренькими подголубленными глазками, но весь какой-то мятый и будто бы пропылившийся.
– Конопаткин Илья Ильич, – бодренько протянул он Ивану руку. – Не бомж, сразу предупреждаю, но проживаю в «Москвиче». Уже десятый годок я самый что ни на есть москвич! Супруга прогнала из дома. С любовницей застукала, – важно объявил он. – А сюда прибыл, чтобы по-человечьи поспать. – И притворно зевал и потягивался, успевая отхлёбывать из бутылки пива. – Налить вам? Угощайтесь, не стесняйтесь! – предложил он Ивану из своей початой бутылки. – А может, мужики, по сто грамм сообразим?
