* * *
Да, плохой я литератор: нет в моём произведении ни завязки, ни развязки. Но тот день живёт в моём сердце уже не один год, к чему-то зовёт, заставляет думать, останавливаться посреди житейской суеты, а порой чего-то ждать и во что-то такое особенное верить.
Да, я жалею, что нечасто был рядом с дедушкой; только на летние и зимние каникулы наезжал в Вёсну. И однажды прибыл для того, чтобы похоронить дедушку.
Он лежал в гробу маленький, худенький, с подстриженными усами и бородой, не страшный, не выжелтенный, а – очень, очень, просто удивительно, даже – не боюсь слова! – чудесно естественный, будто прилёг на часок-другой вздремнуть. Солнце пушинками света жило в его белых волосах, и мне казалось, что он очнётся, глянет на нас своим чутьчутошным улыбчивым прищурцем и скажет всем: «Вы обязательно должны быть счастливы и только счастливы». А может, и не сказал бы столь высоко, как уже однажды сказал мне. Разве мудрый человек будет втолковывать вам понятные всем истины, навязывать своё мнение? Он, думаю, если бы очнулся, то просто улыбнулся бы, улыбнулся бы той своей хитровастенько-ласковой чутьчутошной улыбкой.
Бабушка не долго прожила без него: безмятежно, незаметно почила дома в кровати, и, думаю, не от тоски по дедушке, а так, естественно, от старости, – ведь надо же когда-то умирать. Я почти что ничего не рассказал о бабушке, хотя мне казалось – о ней я могу говорить много и тоже, как о дедушка, минутами возвышенно. Но сейчас задумался: а что, собственно, поведать вам о ней? Её жизнь – как моя ладонь, на которую я смотрю: вижу все линии и изгибы, все жилки и шрамы. Что можно сказать о её днях, похожих друг на друга, в работе уходивших из её жизни? Что можно сказать о её кроткой неразличимой улыбке, о её нетягостной молчаливости, о её маленьких загорелых натруженных руках? Бо́льшая часть жизни дедушки и бабушки – будни, повседневность. Но именно в этих приземлённых буднях я и любил дедушку с бабушкой. Мне хочется прожить так, как они, – мирно, трудолюбиво, без шума, без суеты.
Благоwest
1
Такси вкрадчиво притормозило возле высокого кирпичного ограждения, за которым во мраке этого промозглого, холодного вечера, скорее, уже ночи, насторожённо и нелюдимо чернились крыши и шпили посёлка – укромного местечка на диковато живописном берегу Иркутского залива, местечка роскошного жилья, зачастую дерзко вычурных строений, богатых деловых людей, дорогих авто, злых породистых собак, надменных молодцеватых охранников. Крупнотелый, в низко натянутой на лоб чёрной шапочке и в тёмных очках мужчина молчком и небрежно расплатился с боязливо жмурившимся парнем таксистом, выбрался на воздух, дождался на обочине, пока за поворотом тьма не втянула в себя машину. Снял очки, короткими нервными затяжками покурил, рассеянно посматривая на едва различимую за укосом Ангару. Вдалеке разнолико и колко сверкали огни города. Под ногами похрустывал ледок, напоминая о поздней, уже предснежной осени.
Человек натянул на лицо шапочку, оказавшуюся с прорезями для глаз и рта, грузно, как тюлень, взобрался по выступам на ограждение, с другой стороны чуть не плашмя повалился. Отдышался, слегка отряхнулся, осмотрелся. Потянулся было в карман за сигаретой, но спохватился. Перед ним величественно, быть может, с утаённым вызовом всему окружающему высился громадный, окон в двадцать дом. Он был с балконами, балюстрадами и мансардой, в изысканной лепнине, вокруг – клумбы и экзотичные площадки, видимо, для изысканного отдыха.
К этому дому, освещённому лишь с фасада, человек и устремился, однако с тыла, крадучись, наклонившись. Остановился перед тёмным окном, осторожно толкнул створку рамы – она послушно подалась в глубь комнаты.
Только запрыгнул на подоконник, как вдруг устрашающими прыжками к нему подбежала овчарка. Лаять, однако, не стала, а, напротив, дружелюбно заскулила, заюлилась вся, преданно и весело посматривая на согнувшегося в оконном проёме мужчину.
– Джеки! – властно позвали собаку. – Ты где, дьявол? Чего там унюхал?
Человек приставил палец к губам и шепнул:
– Джеки, гулять. Иди к охраннику. Ну!
Пёс ласково зарычал.
Когда человек опрометью, будто его и не было, скрылся в комнате, легонько прикрыв раму, пёс побрёл к охраннику.
– Чего ты там унюхал, Джеки? – Охранник фонариком осветил окно и кусты, однако ничего подозрительного не обнаружил. Потрепал собаку по загривку: – Померещилось тебе, видимо. На, грызи свою кость!
Человек постоял минуту-другую в зале, прислушиваясь. В доме было так тихо, что слышался шорох потревоженных, не сразу успокоившихся тюлей. Без ощупывания стен и предметов, будто назубок знал маршрут, в кромешной темноте двинулся по коридору. Отворил остеклённую дверь в какую-то с плотно зашторенными окнами комнату. Из громоздкого письменного стола, не копаясь в нём, вынул массивный ключ, подошёл к картине, снял её и точно и беззвучно вставил ключ во встроенный в стену сейф. Вправо-влево крутанул, растворил бронированную дверку – изнутри вспыхнул направленный вниз свет.
Возьмёт человек пачку новеньких долларов, евро или рублей – зачем-то подержит на ладони, обнюхает, помнёт не без нежности, словно бы наслаждаясь её толщиной и упругостью, бережно, как хрусталь, опустит в холщовый мешок. Туда же уложил несколько слитков золота, бархатные коробочки с драгоценностями, увесистую стопку ценных бумаг.
Тем же путём, тяжко прокарабкавшись на ограждение, взопрев и замаявшись, мужчина выбрался на дорогу. С час брёл в стылой тьме. Свернул на тропку, прошёл немного, запихал мешок под сушину, поверженно валявшуюся между сосновой и берёзовой порослью, кое-как забросал прощелину листьями и ветками.
– Говорил я тебе, Александр Иванович, что все – все! – против тебя? – обратился мужчина к кому-то воображаемому. – Не веришь? Ничего: поверишь, простецкая твоя душа! Знай, человек – создание подлое, хитрое и жадное! Всяк жаждет властвовать, жить-поживать в довольствии и богатстве. Запомни: если не ты, так тебя…
Мужчина, оборвав фразу, встряхнул кулаками, будто грозился. Вяло побрёл от сушины назад той же тропой.
Совершенно разбитым, едва ступая, добрался до шоссе. Хватился, что лицо всё ещё закрыто маск-шапочкой, – через силу содрал её, отшвырнул в кювет. Попуткой уехал в город.
2
Александр Иванович Цирюльников, внушительной стати, но болезненно, даже уже как-то старчески огрузневший мужчина лет сорока пяти, хозяин и одновременно директор торгово-промышленной корпорации-холдинга «Благоwest», на такси ближе к полудню вернулся из командировки в свой великолепный трёхэтажный особняк на берегу Иркутского залива.
Он всю дорогу подрёмывал, обессиленно расплывшись туловищем на заднем сиденье. Но вздрогнул, узрев возле ворот своего дома милицейские машины. Хотя и торопливо расплатился, однако дождался какой-то копеечной сдачи от язвительно усмехнувшегося шофёра. Тяжёлой вымученной трусцой вбежал в дом.
– Саша, Саша, нас обворовали! – неуверенно, кажется, даже боязливо приблизилась к Цирюльникову его жена Анастасия. – Понимаешь, кто-то открыл ночью окно… я с детьми спала… собаки не залаяли… – словно бы оправдывалась она.
