Вдруг – снова вдруг, внезапно, настораживая и пугая человека, – солнце широко, шквально, на всю долину и, наверное, на весь таёжный мир загорелось, изливая на олений поток свой – густо красный, яростный, безбрежный. Стадо, удаляясь, казалось, утопало в солнце, и олени, чудилось, превращались в свет, улетучивались к прекрасным в своей воссиявшей кипени облакам.
– Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить глупостей, – вымолвил капитан Пономарёв с трудом, немеющими губами. – Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее, глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты только не смейся.
– Что вы, товарищ капитан.
– Не к лицу мне такие речи, а вот надо же – докатился.
– Я вас понимаю.
– Понимаешь?
– Понимаю.
Два потока, живой и мёртвый, уже слились и сияли высоко и просторно в небе.
Капитан Пономарёв на срыве голоса громко кашлянул и с пружинистой тужиной во всём теле поднялся с коряги:
– Эх, ребячьи мысли! Чего болтаю, о чём думкаю? Язви её в душу, жизнь эту нашу всю! Что хорошо, что плохо – кто даст ответ? И твой старец, ровесник египетских пирамид, помалкивает, а ведь много чего знает о жизни, много. Ну да пусть молчит: сами полегоньку разберёмся. Да, Витёк?
– Разберё-о-омся, товарищ капитан… э-хе-хе.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молчаливо перекусили с этим величаво-смиренным стариком, который так и не отозвался ни на одно слово ни капитана Пономарёва, ни Виктора.
Вскоре караван добрался до ветхого, щелистого шалаша. Из него выглянул, отдёрнув полог и метнув, как стрелу, узко-острый взгляд, Михаил Салов. Замер, но порывом отпрянул одним плечом внутрь. Ощупью поискал что-то на стенке. Нашёл, не нашёл, но, призакрыв глаза, сокрушённо покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на корточки у костерка и низко склонился лицом к коленям.
– Никак, служивый, подставил голову для плахи? – спросил ротный, спрыгивая с оленя и приближаясь к солдату.
Виктор не стал подходить, притворился, будто захлопотался возле стада.
– Здравия желаю, товарищ капитан, – тихонько хрипнул Михаил.
– Здорово, здорово, что ли. – Капитан Пономарёв присел возле Михаила.
Парень исхудал, но были свежи и румяны его щёки. «Так же из глазёнок-то хлещут лучи. Вот человек!»
Приметил – руки у парня подрагивали, и бледен весь, сдавливал – но не грыз – губы.
– Что́, Михаил, боишься?
– Да, товарищ капитан.
– Чего же испугался?
– Мысли одной.
– Гм, мысли? Я думал, в часть боязно вернуться.
– Нет, службу или наказания не боюсь. Чему быть – того не миновать. А вот мысль одну крепко сейчас испугался. Вас увидел из шалаша – она как скребнёт меня по мозгам.
– Что же за мысля таковская, точно зверь, – скребёт? – усмехнулся капитан Пономарёв, однако с нарастающим беспокойством всматривался в Михаила.
– Страшная, товарищ капитан. – И он приподнял лицо.
Они встретились, будто бы столкнулись, глазами. Капитан Пономарёв не выдерживает, его взгляд, как и когда-то, слабеет, слабеет и – сламывается соломинкой. «Да, ты и сейчас сильнее меня, братишка».
– Так страшная, говоришь? – зачем-то шепотком переспросил он.
– Да, товарищ капитан. – Михаил тяжело сглотнул. – Убить я вас хотел. Там, в шалаше, висит двустволка. Рукой к ней потянулся… Вот и колотит меня.
– Что же не стрельнул?
– А как потом жить, товарищ капитан?
– Н-да, солдатик. Как жить, как жить… – Замолчал, но эхом по сердцу шло: «Как жить, как жить…» Неожиданно подумал: «А не отпустить ли мне его?» Но стремительно поднялся и твёрдо проговорил:
– Надо, однако, исполнять службу. – Выпрямился, зачем-то расправил складки на плащ-палатке, сказал с вычеканкой, по-своему обыкновению, слов, однако получилось как-то неприятно даже для самого себя голосисто: – Едем назад. Скорее! Немедля!
Никто ему не возразил; стали спешно собираться.
* * *
Через несколько дней капитан Пономарёв и Михаил Салов улетали из Говоруши.
Провожали их Виктор, Людмила и трое её сыновей. На взлётно-посадочном поле подрагивал свербящий лопостями вертолёт. Было студёно, волгло: напористо расползалась повсюду осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая после обвальных горных дождей, гулко и хрипато ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не прощалась, другой раз угрожающе пенилась и билась у берегов, досрезая глинистые обвалы, утаскивая вглубь ветви повалившихся в воду берёз и кустарников. Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки – тлен покоробил листву. Поблёкли травы, ниже пригнулись к земле. Туман, прилёгший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в шубе, сползал в говорушинскую долину. Колковатый дождь сеялся в мутном, студёном воздухе. Капитан Пономарёв, Михаил и провожающие стояли, измокшие, на поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно покашливали, видимо, не находя слов; мальчишки сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с ними поиграть.
– Что ж, прощайте, – наконец, сказал капитан Пономарёв и нетвёрдо, вполпротяга, подал руку Виктору: секундно засомневался – пожмёт ли тот? А если пожмёт, то не оскорбительно ли слабо, с неохотой, с одолжением или как бы по обязанности?
Виктор жмёт крепко, цепко, даже губы тянет к улыбке; но улыбка получиться не может, лицо невольно морщится. Капитану Пономарёву стыдно, что мог плохо подумать о Викторе. Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка покачнула плотно повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и ушёл к вертолёту.
Белолицый, горящий щёками крепыш-лётчик с весельцеватой требовательностью крикнул:
– Будя прощаться! Время – деньги!
Капитан Пономарёв повалился в сиденье. Скорей бы улететь от этой затянувшейся муки, от этой странной, непонятной вины! Его душа устала.
Снова зачем-то вспомнилась та ужасная, нелепая дурь-дорога. «Полпути, наверное, уже протопал по жизни и чую – чему-то ещё бывать. Чему-то настоящему. Чему-то большому. Переворотилась у меня душа. Как дальше жить – не знаю, точно юнец. Да, полпути – ещё не весь путь, ещё надо идти и расти головой и душой…»
Приметил в иллюминатор, Людмила перекрестила брата, поцеловала в лоб; а тайком щепоточкой – крестное знамение в сторону вертолёта. «И для меня тоже», – подумал капитан Пономарёв с вздрогнувшей нежностью, но и с необоримой печалью.
«Вернусь?»
«Зачем?»
Наконец, вертолёт взлетел.
Михаил сидел напротив капитана Пономарёва с закрытыми глазами; его скуловатое восточное лицо было суровым и неподвижным, как изваяние.
