Как освежалось и крепло в груди капитана Пономарёва после таких размышлений! Как хотелось зажить по-новому, тотчас, не промедляя, не поджидая удобной минуты!
Занятной, в чём-то, возможно, нелепой и несуразной, даже анекдотичной, но, несомненно, поучительной для капитана Пономарёва вышла встреча с мужиками из бригады косарей. Они, четыре тофа и русский, заготавливали, просушивая по еланям, скирдуя на волокушах, сена для промхоза и своей домашности.
Когда тем хотя и не поздним ещё, но уже сумеречным вечером после длинного и многотрудного перехода караван спускался с горы, эти косцы, издали приметил капитан Пономарёв, стали, углядев караван, почему-то бегать, суматошиться. Махом раздули загасший костёр, на таганок установили чайник и объёмистую кастрюлю, – было понятно, для варки мяса.
Вечер выдался холодным, по долине, лежащей между скал глубокой, болотистой изложиной, студёно сквозило с севера. Уже недалече до осени; не выпал бы снег. В горном таёжье нередко случается такое: жара, жара, да вдруг снега столько понавалит в час-другой, что зелень не сразу разглядишь. На последнем броду и Виктор и капитан Пономарёв к тому ж провалились с оленями в яму и по пояс вымокли. «Скорей бы в тепло, к костру! – постукивал зубами капитан Пономарёв, пряча, однако, лицо от невозмутимо безмятежного Виктора. – Нахлебаюсь кипяточку и зароюсь в одеялах!..»
Поздоровались с косарями. Виктор без лишних слов принялся распрягать явно уставших и оголодавших оленей, увёл их подальше от зимовья на свежую, густую травой и богатую грибами елань, скручивал там переднюю и заднюю ноги верёвками. Эти его действия, уже знал капитан Пономарёв, были одним из законов тайги: сначала, человек, позаботься о животных, которые столько на тебя трудились, а потом уж подумай о себе. Помогать Виктору, знал капитан Пономарёв, не надо было: правильно, «с умом» спутывать ноги оленям он, как ни старался, не научился, но на привалах всегда разбирал баулы, устанавливал палатку и разводил костёр. Вот и сейчас он остался возле сваленных в кучу пожиток, однако не знал, что же делать, что предпринять, потому что косари беспрерывно суетились и ничего не предлагали. Они варили мясо, кипятили чай, нареза́ли хлеб, ещё что-то делали по хозяйству и – улыбались, улыбались. Улыбались, как могли, своими беззубыми улыбками, поминутно кивая, чуть не кланяясь, капитану Пономарёву. Он им тоже улыбался и кивал, однако никто так и не пригласил его в зимовье, никто не предложил кипятку или хотя бы мало-мало обсушиться возле костра. «Что за дьявол: они не видят, что я продрог, как собака?!»
Постоял, помялся иззябший капитан Пономарёв этак минуту-другую-третью, пребывая в оторопи, обескураживаясь, уже не в силах унять и скрыть свою дрожь, и – взялся устанавливать палатку за зимовьем. Косари – смолкли, как бы притаились. Вдруг загалдели, стали между собой браниться, покрикивать даже, но по-тофски, вроде как в чём-то виня друг друга.
Вернулся Виктор, – косари, точно за подмогой, кинулись к нему; долго и страстно о чём-то говорили, что-то, кажется, выясняя. А тем временем капитан Пономарёв, уверенный, что пришёлся не ко двору – ведь зимовьюшка весьма, весьма маленькая, всем, семерым да здоровым, мужикам разместиться в ней нет никакой возможности, – установил палатку, развёл костёр, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться.
Подошёл, упирая взгляд в землю, Виктор, протянул в миске шмат варёного дымящегося кабарожьего мяса.
– Возьмите, товарищ капитан, мужики передали… э-хе-хе, – вздохнул он, избегая глаз капитана Пономарёва.
– Что стряслось, Виктор?!
– Мужики ой как разобиделись на вас… э-хе-хе.
– Как так?! Да за что?! – отчаянной и, похоже, зловастенькой фистулой вскрикнулось, будто вырвалось из придушенной груди.
– «Погнушался, – говорят, – твой городской-то разделить с нами кров и стол. Поди, мясо от нас не побрезгает принять на ужин».
– Да они чего мелют? Они же сами не пригласили меня! Какие могут быть обиды? Ну, народ, язви его в душу!
– В тайге, товарищ капитан, не принято приглашать. Таков закон: хоть откуда, хоть кто пришёл – заходи без приглашения, кушай, что имеется у хозяевов, спи на их самолучших перинах. Гость в тайге да ещё с перехода – выше хозяина и всех его сродников. Так жили наши предки, так и нам жить.
– Да почему же сразу-то, язви вас всех в душу, не сказали, как следовало поступить?!
– Мужики думали, вы скумекали, а мне, сами понимаете, перво-наперво к оленькам надо было.
Капитан Пономарёв, воскрылённый, – к мужикам с мировой. «Надо же, вляпался! Они меня как родственника ждали, а я давай выпендриваться перед ними, – поругивал себя капитан Пономарёв. – Как их, этаких-разэтаких, задобрить?»
Ему показалось, что не было сегодняшнего тяжелейшего перехода, не было купания в ледяной воде, – сердце окутало легкое живительное чувство.
Была у него, человека походного, не раз дневавшего и ночевавшего в полях на учениях и сборах, припасена на всякий случай фляжка со спиртом, который, как известно, верное средство в дороге и от простуды, и от нечаянной кручины. Нетерпеливо, но робковато постучал в дверь зимовья; косари уже располагались ко сну. Вошёл, положил на стол фляжку, сказал, подмигивая:
– Ну, давайте, мужички, родниться, что ли.
Мужики сообразили в секунду, что к чему, заулыбались, сверкая кривоватыми, чёрными, забитыми смолой, зубами; быстренько собрали на стол. Выпили по первой – помаленьку разговорились, но стеснялись капитана Пономарёва, почитая его большим начальником. Пропустили по второй, третьей – расковались, принялись наперебой хвастаться: объясняли ему, перебивая друг друга, кто мы, тофы, такие есть. А вот кто мы такие есть: наши предки – воины самого Чингисхана. Направил он самых лучших и любимых своих ратников – «нужны были люди семижильные, бесстрашные, богатыри, одним словом», – на завоевание неведомых земель за Байкалом. Один из отрядов зашёл далеко, заблудился и вот – осел здесь навеки, породнился с местными племенами. «Мы – воины чингисхановы!» – так и сказал один из косарей, посоловевший от выпитого, горбатенький, с кривыми короткими ногами и ломаными руками, с жиденькой бородёнкой. Капитан Пономарёв слушал участливо их «россказни», и верил и не верил, но другое было важнее для него – ему нравились, душевно были близки эти заросшие, грязные, малограмотные, и голодавшие, и замерзавшие в своём несладком житье-бытье мужики. Но минутами ему хотелось посмеяться над ними, подковырнуть: «Тоже мне, вояки, богатыри! Пару стопок клюкнули и окосели, как зайцы. Пацаны!..» Но не посмеялся, не подковырнул. Не надо обижать хороших людей!
Ещё нашлась брусничная бражка и настойка на кедровых орехах, и капитан Пономарёв напился страшно, как раньше ни разу в своей жизни, и его тянуло то смеяться, то – «Да что такое?! Отставить!» – плакать, то разоткровенничаться, пожалобиться, то жахнуть кулаком по столу, разойтись во всю ивановскую. Но он, человек дисциплины и порядка, сдержался таки, ничего не вытворил, потому что душа его блаженствовала, хотела тишины и молчания.
