– Так что же вы не возмущаетесь?
– Мы, деревенские да таёжные, не такие, как вы.
– Хм, какие же?
– А вот такие: хотя и бедненько живём-можем, да спокойно и мирно. Что есть, то есть: спокой и мир у нас тут. Ведь город так и нашёптывает человеку: извернись, схитри, побольше хапни, не будь простофилей. Беги – хватай. Хватай – беги. Зна-а-а-ю: годка два откантовался там. Наволындался – удрал! Душу в толкотне людской будто иголками колет. А теперь – лад в ней, тишина. Во где настоящей жизни хоть отбавляй, бери всякий, сколько желаешь! – широко повёл он рукой. – И она тоже – помнишь, сестрица, про свои мытарства? – не словчилась в многолюдье обжиться. Училась по молодости в райцентре на повариху – не доучилась, сбежала… Да, мы такие люди – нам много не надо: чтобы пацаны были с нами всегда рядом, чтобы сенов на всю зиму хватило для Бурёнки и коня, чтобы дождей было поменьше, чтобы хватило силёнок баньку осенями дорубить. Чего ещё нам надо? – притворился он, будто усиленно вспоминает, даже в затылке стал скрести своим заскорузлым, с толстым ногтём пальцем. Подтолкнул Людмилу: – Слышь, сестрица, чего нам ещё-то надо бы?
Она в сдержанной насмешливости засмеялась, отряхивающе вскинулась руками: мол, отстань. Прищурилась вдаль.
– Гроза подкрадывается, что ли? – махнула она головой на маленькое серенькое облачко, зацепившееся за зубец далёкого белоголового гольца.
– Неужели дождь будет? – спросил капитан Пономарёв, норовя зачем-то заглянуть в глаза Людмилы. – Какое небо чистое, аж блестит, точно надраенный самовар.
– Не бойтесь: гроза промчится в полчаса, а потом снова вынырнет солнце, – промелькнула подзадаривающая лукавинка в азиатской ужинке её глаз, когда пристально, но, кажется, тайком взглянула на капитана Пономарёва. – Внезапный дождь не бывает долгим… Ничего, погреемся ещё под солнышком! У нас сентябри – сплошь бабье лето.
– Да я не боюсь, с чего вы взяли? – смутился, но и нахмурился поспешно капитан Пономарёв. «Смотрите-ка, подковырнула: мол, не дрейфь, офицерик, бывают в жизни и похлеще обстоятельства». – Нам что: мы ко всяким погодам привычные, – пробурчал он. «Ну, ещё и хвастаться начал, как пацан!.. А солнышка я в самом деле хочу: сердце просит. Просит оно света и тепла. Надо же, каким чувствительным стал!»
– Пойду-кась покличу мальчишек, а то вымокнут, как суслики, – по-особенному, вроде бы строго, но вместе с тем и смешливо, взглянула на капитана Пономарёва Людмила. Уже издали крикнула: – А вы, мужики, под навес ступайте: пообедаем, переждём непогодь.
«И меня в мужики записала», – утешило и развеселило капитана Пономарёва.
Виктор, почему-то помрачневший, сгорбленно сидел на кочке с упёртым в землю взглядом, под его щёками перебивчато пошевеливались косточки скул.
– Что пригорюнился, мужичок? – спросил капитан Пономарёв, зорко, однако, наблюдая за удалявшейся по елани Людмилой.
Её фигура подрагивала в зыбях жаркого марева и казалась капитану Пономарёву плывущей, тающей. Вот-вот исчезнет, растворится, слившись, быть может, с небом, с просторами. У капитана Пономарёва в сердце и беспокойство с радостью, и тоска с какой-то уж совсем не свойственной ему игривостью чувств.
– Чего нам ещё надо, думкаю, – вздохнул с хрипинкой в груди Виктор и снова почему-то замолчал.
Затишье округ глубокое, слышны только всхрапы оленей. Ни веточка, ни былинка не шелохнутся. Понятно – что-то будет, природа просто так не затихает. Капитан Пономарёв вглядывался в Людмилу. Ему не хотелось, чтобы она скрылась за пригорком. Но секунда-другая, – и эта женщина, плывущая и тающая, исчезла.
– Так чего вам ещё надо? – спросил капитан Пономарёв, хотя хотелось помолчать, поразмыслить о чём-то, всматриваясь в дали гор и неба и – ожидая появления Людмилы.
– Чего? Да ничего такого особого, кажись, и не надо нам, товарищ капитан. Чего же пока что нету – трудами помаленьку подскребём, наработа́ем помалу. Руки-ноги (зачем-то похлопал он себя по коленям) в целости, голова (покрутил он головой) на месте. А где, глядишь, и Бог пошлёт нам за так, по милости. – Помолчал, пожёвывая мундштук погасшей папироски. – Только с Мишкой теперь худо, э-хе-хе-е-е-е. Вот чего, если честно, я думкаю-то, вот чего грызёт меня, как червь самый вредоносный! – И теперь уже надолго замолчал, сжимая и разжимая зубы, забыв о папироске, которая прилипла к губе и тряпицей повисла на ней.
«Мир вспенивается мутными половодьями, рвутся люди к благополучию, к богатству, к власти, невесть к чему ещё, а для моих Виктора и Людмилы богатство – покой да тишина», – умиротворённо и ласково думалось капитану Пономарёву под этим высоким, голубо горящим небом, среди этих диких, устрашающе притихших, но прекрасных, величественных гор и долин, около этого дивного Озера-сердца, бок о бок с этим, как Будда, полуспящим, глубоко опечаленным мальчиковатым старичком Виктором.
«Как привесок злата и серебра, им ещё хочется лада в душе и с людьми. Может, так должны жить все мы, чтобы однажды понять: да вот же, братцы, она, настоящая жизнь? Протекает рядом с нами, как река, а мы к ней настолько привыкли, что особо-то и не замечаем её, даже нередко не видим, смотря на неё. И, быть может, тогда сказали бы мы себе: зачем я где-то там рыскал в поисках счастья, оно же вот оно, оно же вот какое – простое и понятное, открытое и доступное, приотвори хотя бы на чуток свою душу – и увидишь, и поймёшь, дурень, что к чему…»
Сутки с небольшим назад Виктор, этот оленевод и охотник, таёжный житель, мужик, просто мужик, казался капитану Пономарёву никчемным, бестолковым человеком. Но словно бы чудо произошло: капитан Пономарёв с отрадой, но и с оторопью понял, что хочет стать таким же, как Виктор. А потом до скончания дней своих без затей тщеславия и лицемерия, без суеты и бесполезных для тебя, простого, «нормального» человека, стремлений и страстей жить, «жить-поживать», становясь от дня ко дню, от года к году ещё лучше как человек, как «мужик».
Хорошо же этак думать и мечтать! А былое и нынешнее пустят ли в другую жизнь?
«Ну, чего, чего я, как баба, – про счастье да про счастье, да про какое-то другое житьё! Душу свою понапрасну взбаламучиваю. Наконец-то, разве я несчастливый? Разве неправильно живу? И счастливый! И живу правильно!..»
«Если спрашиваю и маюсь душой, – не стихало в капитане Пономарёве, – выходит, что-то ненормально со мной. Да? Да?! Столько лет командую людьми, а своему сердцу приказать не могу. Эх, кто бы мне ответил, как надо, кто бы направил меня, дитятку неразумную, путаника!..»
Пришли мальчишки и Людмила. Вёдра и лукошко полны жимолости и голубики. А губы мальчишек напухли и горят сливовым огнём.
– Нынешнее лето ягодное, – захотелось поговорить и с мальчишками капитану Пономарёву. – Много ли всего вёдер заготовили, пострелята?
– Эти два с лукошком. Да ещё парочку взяли раньше, – солидно, не без важности ответил за всех старший – Вовка.
– Ещё, наверное, десятка два вёдер, а то и три, возьмёте? Вон она, ягодка-то, повсюду.
