И он, как только что торопливо ответил Виктору, торопится ответить и на свои вопросы: «Нет, нет: все эти мысли и чувства – придуманные, совсем, абсолютно не мои! Я жил и живу и буду ещё долго жить так, как все нормальные люди».
«Нормальные! – вскрикнулось в капитане Пономарёве, словно бы кто-то возразил ему, и возразил непримиримо, дерзко. – У меня хорошая служба, у меня надёжная семья, я, наконец-то, русский офицер, служака, просто служака, – и чего мне ещё надо, чёрт возьми!..»
Виктор принялся точить косу; она ясно-печальным бабьим голоском пела под бруском; её песня одиноким эхом плутала над озером и тайгой. Людмила с граблями и вилами ушла на елани, чтобы сгрести и уложить в валки уже накошенное и подсохшее сено. Капитан Пономарёв попросился у Виктора в помощники. Тот с лукавенькой узкоглазой усмешечкой промолчал.
– Что, думаешь для косьбы я слабак? – зачем-то приободрился плечами капитан Пономарёв. – Я ведь, паря, тоже деревенский мужик, – по-особенному, вроде как задиристо, нажал он на «тоже» и «мужик». – С батей и братовьями, бывало, по три зарода набухивали в несколько часов.
– Наши покоса́ с вашими-то, с равнинными, не сравнишь никак, – уклончиво сказал Виктор, но подал наточенную косу. – Ну, чего ж, нате: спытайте силёнки.
Себе он взял другую косу и стал её точить. Их у него в кустах припрятано ещё две или три; видимо, и старшие племянники подключатся после ягоды.
Задорно и удало зажужжало по траве и цветам. И поначалу ничего косилось капитану Пономарёву, легко и даже весело шлось ему. Однако – минута к минуте по крутому присопку, то вверх, то вниз продвигался, проваливаясь в ямки или запинаясь о кочки, цепляясь за несчётные кустарники и тонкие берёзки. Коса порой скрежетала, лязкала и стонала, натыкаясь в густотравье на камни и буреломное гнильё. Вот так помахал с полчаса капитан Пономарёв и чует – заломило в спине, занемели ноги и руки, дыхание стало перехватывать и забиваться. К тому же земля и трава ещё влажны были от сползших в озеро туманов и растаявшего инея и чуть какое неосторожное движение – поскользнёшься и полетишь под откос. Нужны не только крепкие руки, но и сильные ноги. Воистину, тофаларские таёжные покосы с равнинными не сравнишь!
Солнце уже распалилось и секло раскалёнными лучами. Пот ел глаза. Разоблачились по пояс, радовались малейшему ветерку. Виктор – жух-жух, жух-жух косой; и ровно, без надрывов вёл её и казалось, не замечал ни кочек, ни рытвин, ни кустов, ни крутизны, ни даже жара. Во всех его телодвижениях – привычные осмотрительность и ладность, будто он на охоте, выслеживает зверя. А у капитана Пономарёва, принявшегося рьяно размахивать косой, уже омертвели пальцы рук, подрагивало в коленях, шибало в висках, как молотами. «Не могу-у-у!» – наконец, повалился он на кочку, разбросил руки и ноги. «Слабак, хиляк!.. – весело ярился он, ощущая блаженный холодок земли. – Тебе здесь не полк, где надо выпрыгивать перед начальством и намекать: вот-де какой я орёл, дайте-кась мне медальку…» Виктор, неторопко пройдя ещё полосу и поточив косу, присел рядом.
Людмила, наработавшаяся граблями и вилами, разгоревшаяся, похорошевшая, напилась из озера, омыла лицо и в трёхлитровой банке принесла воды мужчинам; присела на коряжину. Капитан Пономарёв и Виктор в нетерпеливой очерёдности, расплёскивая себе на грудь, с жадностью цедили воду. Она до ломоты студёная, духовито отдавала камышом и рыбой, благодатно живила тело и душу.
– Что, сестрица, утомилась? – спросил брат.
– Да солнце уж больно раскочегарилось, проклятущее.
Капитан Пономарёв лёжа смотрит на Людмилу сквозь прикрытые ресницы, будто подглядывает, выведывает что, и – вдруг такая мысль: «Вот бы мне её в жёны». Мысль столь внезапна, смела и вероломна, что капитан Пономарёв оторопел и, кажется, даже напугался. Однако в сердце уже что-то произошло, и произошло не сейчас, а может быть, случилось что-то в нём раньше, затронув глубоко и обширно. Хочется ещё о том же подумать, вернее, кое-что додумать, дочувствовать: «Жили бы потихоньку здесь. По-человечьи, как она говорит. Сына бы привёз, и вырос бы он, как и её сыновья, крепким, настоящим мужиком».
«Нет, нет! Довольно! – зачем-то встал капитан Пономарёв. – Да что за блажь, что за думки такие сумасбродные!»
Потоптался на месте, как стреноженный олень, присел на кочку. Хотя и заставлял свою душу перечить и бунтовать, однако мыслей, понял, хочется тех же: «А что, возьму и останусь тут жить-поживать! Заделаюсь охотником, рыбаком, заведу хозяйство – уж землицу, наверно, выделят мне местные власти. Чего я в жизни не умею? Не пропадём!..»
Смотрел на брата и сестру, и не просто так смотрел – любовался ими. Пропечённые стужами и жарами, крепкие – одно слово, бывалые. Но снова удивляется и отчего-то радуется капитан Пономарёв: в глазах у обоих – простодушия как на небе звёзд в ясную погоду. Кажется, скажи им хоть что – поверят, точно дети!
– Тяжко, ребята, вам здесь живётся в этакой-то глухомани? – спросил он, словно бы хотел хотя бы чем-нибудь поддержать их, подбодрить.
Ни Виктор, ни Людмила не отзывались. В азиатской ужине их глаз стала посвёркивать усмешка. И капитан Пономарёв поспешил пожурить себя: зачем спрашивать? И так видно, что маетная у людей жизнь.
– Как вам, товарищ капитан, сказать, – наконец, отозвался Виктор; похоже, он ожидал, не ответит ли сначала сестра, но она молчала, смотрела в дали. – Всяко оно бывает. Где человеку на земле лёгко? И вам, поди, не просто служится.
– Да я-то что, ребята, – поморщился, как от кислого, капитан Пономарёв. – Вся моя работёнка в полку – пасть разевать на подчинённых да бровями шевелить. Ну, ещё перед начальством зенки вылуплять когда надо и не надо: вот, мол, какой я бравенький; что прикажете?
– С городской не сравнишь нашу-то жизнь, – едва слышно проговорила Людмила, но неожиданно засмеялась, отмахнула рукой: – Но нам другую – ну её! Да, братка? – в плечо толкнула она Виктора.
«Смотрите-ка, какая она ещё игривая», – снова потешило сердце капитана Пономарёва.
– Да-а-а. Ну её, другую жизнюху, – пропел брат, с усладой покуривая.
– Работаете, я гляжу, много, и, ох, тяжек, братцы, ваш труд, но вот что-то бедновато живёт народ в посёлке. Что же так?
«Ну, чего привязался к людям?!» – Однако капитан Пономарёв уже понял: поговорить хотелось с ними, просто поговорить, по-человечьи поговорить, и самому по возможности сказать, и послушать. А о чём и как правильно – пока не знал хорошенько: в казарме – другие разговоры, дома – натуженные молчания.
– Да мы чего-то и не думаем: бедно ли, богато ли живём, – снова не сразу, но в этот раз первой отозвалась Людмила. – Живём да живём, а всё про всё ведает только Бог. Известно: людское дело – жить да не томиться.
– Чего уж, хотелось бы пожить как-нибудь крепче да ладнее, – сказал и Виктор, потому что Людмила, похоже, больше ничего не хотела примолвить. Она улыбчиво, но грустно всматривалась в солнечные, сияющие раздолья небес и гор. – Работаем в самом деле через край, и в своём двору бьёмся, и в промхозе вкалываем, как проклятые. Но вы сами, товарищ капитан, посудите: государство и всякие бизьнесьмены за гроши принимают у нас ягоду и травы, за пушнину – чуть ли не кукиш показывают, а в магазинах после соболёк, к примеру, по страшенным ценам сбывают. Тяжкими трудами даётся нашим мужикам соболь или белка. Покрути-ка за зверем по та́йге, повыслеживай его! И не в каждый годок зверя вдосталь. Как-то раз перед выбора́ми наведался к нам какой-то партиец из города. Уговаривал за свою партию проголосовать и наставлял нас, как надобно хозяйствовать нынче. Едко говорил, но с толком: работаете, мол, вы на тыщу, а выдают вам десятку, и вы, дурни, довольны. Грабят, сказал, вас все, кому не лень…
