– Ух, холоднющая же ты, водица! – радостно вскрикивал он, плескаясь и всхрапывая, как конь. – Холоднющая, а – живая, – разговаривал он с водой.
Внезапно взошедшее солнце метнуло на речную зыбь первые лучи, и такой поднялся блеск, что капитан Пономарёв невольно зажмурился и засмеялся. «А я ещё и сам совсем пацан, – подумал он, подставляя лицо солнцу. – Увидели бы меня подчинённые… Хм, а стали бы они потом подчиняться мне, как надо?»
Пришёл с пастбища Виктор с десятью оленями на длинной общей привязи, и капитан Пономарёв, кажется, впервые увидел этих животных. Озирал их, притрагивался, поглаживал. Они были густошёрстые, с белоснежными грудками, с ветвистыми – словно кусты росли на их головах – рогами, которые к тому же оказались тёплыми, мягковатыми, как бы зачехлёнными шерстяными накидками. Раздвоенные копытца пересыпчато пощёлкивали при ходьбе. Ножки тонкие, женственно изящные, однако мышцы бёдер тугие, жилистые – чувствовалась недюжинная сила, мощь. Капитана Пономарёва, как ребёнка, поразили и озадачили оленьи глаза – огромные, лилово горящие, но переполненные до краёв влажной радужной грустинкой. Он увидел в них своё отражение – покривлённо вытянутое мальчиковатое лицо. «Вот таким, наверное, они и видят меня – забавным, несуразным человечком».
Позавтракали шестером, там же под навесом. Притихшие мальчишки опасливо, но пытливо поглядывали на гостя. Капитану Пономарёву было неловко: он чувствовал себя чужаком, «пугалом». На столе – жареные грибы, молоко, суп с мясом кабарги, свежевыпеченный хлеб.
– Когда вы успеваете, Людмила, ещё и хлеб выпечь? – спросил капитан Пономарёв, держа возле своих губ кусочек хлеба и не столько желая откусить от него, сколько ещё и ещё усладиться его запахом. – Такой вкусный, духовитый.
Людмила слабо улыбнулась, неопределённо повела плечом:
– Кушайте, кушайте на здоровье.
Упаковали и стянули сыромятными вязками затасканные до лоска баулы и крепко-накрепко прикрепили их к трепетным оленьим бокам, – можно отправляться. Людмила собралась с Виктором и капитаном Пономарёвым до Озера-сердца, это километрах в пяти от Говоруши. Там у неё с братом сенокос, – надо дозаготовить кормов к зиме. Сыновья пошли с матерью, – и в покосе помощники и ягод да грибов ещё нужно пособирать.
Вывели оленей за ограду; у Виктора и капитана Пономарёва их было по три в связке. Солнце уже грело, ластились к лицу плывущие по воздуху тенёты, Саяны сияли и лучились и вблизи и вдали. Под приветливый рокоток воды переправились по висячему мосту на противоположный берег Говоруши и, сытые, бодрые, устремлённые, – зарядились с сопки под сопку, с сопки под сопку, то марями, то распадками, то непролазным сопрелым таёжьем, то реденьким осиянным леском с многокрасочными посыпями цветов и рясными ягодными кустами. Тропки петлястые, узенькие, едва-едва различимы в космах травы и ветвей, человеку зачастую вовсе не видно пути, но олени знают, как и куда идти. Хотя изрядно нагружены и вещами и людьми, ступают они «умно́, толково и будто бы маршируют на плацу», – тайком любуется капитан Пономарёв оленями, подставляя лицо солнцу и вглядываясь в неохватные, свежие дали. «Какая земля, какая земля…» – тихо ликовало скрытное капитанское сердце.
За мостом он попытался, как и Людмила с братом и детьми, заскочить, не без лихости и молодечества, на своего оленя. Однако только ухватился за загривок и взмахнул ногу к стремени, как вдруг олень – опрометью, «точно ошпаренный», в кусты, увлекая за собой ещё двоих, с которыми находился в связке. Капитан Пономарёв повергнулся с тропы в гнилой липучий валежник, вымазался с ног до головы, благо, не поранился. А олени с вихревым шумом, круша рогами ветки, срывая с себя баулы, унеслись далеко вперёд каравана. Виктор и мальчишки, тишком посмеиваясь и перемигиваясь, помогли изловить их, объяснили обчищавшемуся и сконфуженному капитану Пономарёву, что на оленя нужно садиться одним решительным махом, держась за луку седла, и следом стремглав натягивать на себя повод. Он послушно и смущённо пробует. С налёту плюхается своим грузноватым, облачённым в явно бесполезную сейчас плащ-палатку телом в деревянное седло, однако теряет повод, – и олень неистово скачет, подкидывая седока, как никудышно притороченный баул. «Боже, что будет! – прожигает в голове капитана Пономарёва. – Сейчас всю рожу раскровяню о кусты, а следом расплющу её о скальник!..» Он и вправду вот-вот может грохнуться, расшибиться, его опасно раскачивает, но он натуживается, «звереет», как потом с нервным смешком говорил. Наконец изловчается поймать повод, рывком дёргает его и с диковатым отчаянным азартном надрывается благим матом. Он испуган, он потрясён, но чувствует в груди геройский восторг, какого, кажется, ещё ни разу не испытывал за всю жизнь со времён детства или юности. Мгновение-другое – и его резвый, быстроногий друг чудодейственно становится послушен, смирен, принимается безмятежно жевать грибы. Капитан Пономарёв вспарился, он бледен, но доволен и горд несказанно: одолел-таки, смог! Ему, однако, чуточку досадно, что никто не оценил его победу: даже не смотрят на него, не то что слово какое-то сказать. Но он понимает, что для Людмилы с Виктором и детьми поездка на оленях – обыденное занятие. «Вроде как медальку жду за свой подвиг, – хмыкнул он, плотнее усаживаясь в седле и накручивая на ладонь повод. – Оглянись, служивый: начальства нет поблизости, не перед кем выслуживаться, здесь одни нормальные люди».
Сначала пробирались по каким-то полуразложившимся, трухлявеющим, но плотно уложенным внакат массивным, отёсанными по верхам брёвнам листвяка. Они образовывали довольно широкую и ровную дорогу, напрямик – и по укосам гор, и по низинам с падям – пробившую тайгу, но непролазно забитую кустарниками, травой и валежником; кое-где по ней вымахали огромные деревья. Капитан Пономарёв удивился и поинтересовался, что́ это, зачем? Виктор, мягко и уютно покачиваясь в седле и посасывая курительную трубочку, начал рассказывать: в тридцатых годах жители двух ближайших друг к другу сёл, Говоруши и Покосного, пробили просеку и проложили эту «дурь-дорогу»; протяжённость её километров в двести.
– В двести?! И всё лиственничные брёвна?!
– В двести, в двести. И всё кругляк листвячка нашего родимого, да одно к одному лежат брёвна-то. Вон какая гладенькая дурь-дорога. Она, знаете, ведь по линейке проложена: так один большой, но глупый начальник прочертил на своей карте.
– Почему же теперь дорога заброшена? Ведь в неё вгрохали столько труда. Кошмарного, понятно, труда, адского! Надо подремонтировать её, а потом эксплуатировать на всю катушку, выгоду из неё выжимать. Дурость превратить в ум. Правильно я говорю?
Виктор туго собранной на лбу кожей то ли усмехнулся, то ли наморщился; отчего-то, не сжёгши до конца табак, загасил трубку и спрятал её в карман. Наконец вздохнул и заговорил с вырывающимся наружу дребезжанием, рождавшимся где-то в самой глубине груди:
– Э-хе-хе, старики мне сказывали: уймищу ухайдакали тут народу, и нашего местного, и заключённых из тайшетских лагерей. Без техники, а пилами и топорами пёрли ведь дорогу через тайгу, по горам. Через дебри, завалы, топи. И летом, и зимой. Гнус, стужи, голодуха, болезни – страсть что было. Людей сгоняли на стройку под дулами винтовок, травили собаками, прикладами шибали. Наши, деревенские, талдычили этим супостатам: «Нам не нужна дорога, нам хватает троп. До Покосного мы доберёмся и так, если надо будет». А тот большой, но глупый начальник вспылил, сказывают, и злобно прочертил на бумаге: «Вот так, мол, будете прокладывать! Гора – так по горе, болото – так по болоту. Повелеваю: провести дорогу!» А его трусливые приспешники увещевали наших: «Покосное ближе к железке, к паровозам – вот и хлынет к вам культура и всякие там разные блага. Довольно вам шляться тропами, как разбойникам или зверям!» Двоих тогда расстреляли за непокорство, нескольких упекли в лагеря; правда, они тут же вкалывали, но уже под охраной. Другие вроде как смирились. Ясное дело: струхнули мало-мало мужички. Хотя были такие, что утекли в таёжье, да где-то и сгибли там. Дурь-дорогу, наконец-то, проложили… для начальства: пускай, мол, ездит-катается, если желает. А сами ни разочка единого пользоваться не пользовались ею. Нам, охотникам и пастухам, к чему она? И мы, нынешние, не признаём её, никчемную, постылую. – Виктор заглотнул в грудь воздуха и вдруг выкрикнул: – Тьфу тебе, дурь-дорога! – Помолчав и посопев, пропел по своему обыкновению: – Э-хе-хе-е-е-е.
