И она и Виктор вспомнили и рассказали один случай из недавнего прошлого: однажды семеро мальчишек под Новый год, не дождавшись начала каникул да к тому же повздорив с излишне требовательным воспитателем, улизнули в самые морозы. Прихватили несколько булок хлеба и пёхом направились в родной посёлок. А до него – в сто километров дремучее бездорожье с лютующим морозом и ледяным хиусом. Пошли по руслу Говоруши, – дорога была верная, знакомая с малолетства: с отцами и дедами хаживали на охоту и по ягоды, а потому надеялись за сутки-полтора добраться. Однако взнялся буран, свет выбелело так, что и друг друга в метре едва различали. Не заметили, когда свернули с правильного пути, стали продвигаться по какому-то притоку. Скорей, скорей назад! Однако очутились и вовсе в незнакомой местности. Плутали, кружили. Вымотались. К вечеру улеглось, прояснело, однако следом в ночи мороз жиманул такой, что трещали и лопались стволы вековых деревьев. В предутренних потёмках, к великому счастью, набрели на пустое зимовье. Обмороженные, вымотанные, упали на полати. Кто уснул тотчас, кто стонал, оттирая почернелые щёки и негнущиеся пальцы. Осталась последняя булка хлеба да на верёвочке висел кусочек сала от прежних поночёвщиков: закон тайги – уходя, что-нибудь оставь поесть. Натопили печь, разделили хлеб и сало: хочешь – ешь, хочешь – припаси на потом. Всю ночь неподалёку подвывали волки.
Утром думали: идти или нет? Но – куда?
Два дня просидели в занесённом снегом зимовье; хлеб и сало начисто съели. Кто-то из них сказал: «Пацаны, хана нам: сдохнем». Ему ответил другой: «Живы будем – не помрём. Надо идти». «Куда?!» – вскрикнул отчаявшийся. Решили жребием выбрать направление: четыре стороны – четыре лучины со словами «север», «юг», «восток», «запад». Выпало на запад. Но стронуться в путь было страшно, и просидели в тёплом зимовье ещё день, потом ещё день и утро другого прихватили. Но голод грыз, – край, надо – идти!
Сутки, вторые карабкались и тащились по сопкам и марям. Силёнки иссякали. Неумолимый хиус, казалось, в кровь резал лицо, снег был топким и льдисто жёстким, охотничьих троп не находили и зимовий больше не встречалось. «Помрём, не дотянем!» – заскулили.
Едва-едва, вымотанные, обмороженные, полуослепшие, забрались на какую-то сопку, глянули вниз – а вдали вьются к небу дымки из труб. «Говоруша! Говоруша!..»
Подивились сельчане: «А если другое направление выбрали бы? Каюк был бы вам, пацаны! И надо же: как повезло. Ка-а-ак повезло-о-о-о сорванцам!..» «Нет, – говорили, хитро посмеиваясь, старые тофы, – Бурхан им пособил: сперва помотал по тайге, чтобы не были такими безрассудными, а после выручил. Он – до-о-о-брый старик. Видит: тофов и так не густенько на земле…»
Капитану Пономарёву приготовили постель в доме – Людмила навзбивала, протрясла перину и подушки, но он вежливо отказался: не хотел отягощать хозяев, пусть спокойно спят в своём доме, там и так тесно. По скрипучей лестнице взобрался к мальчишкам на чердак. Они уже спали, посапывая, бормоча, елозя. Накрылся огромным тяжёлым тулупом. Запахи овчины и сена, мерцающие сквозь дырочки и щёлки звёзды, всшорохи ночи, студёные струйки воздуха отчего-то волновали и бодрили – спать совсем расхотелось. Покой и тишина вселенского мира, казалось, вливались в сердце капитана Пономарёва, и ему почему-то не хотелось думать, что где-то суетливая, шумная жизнь, что где-то его ждёт казарма со своими порядками, уставом, ровными рядами кроватей, обмершим в стойке смирно дневальным, горластым сержантом дежурным; и даже о семье нет охоты думать. Неожиданно вообразилось: прежние служебные и житейские заботы и устремления – какие-то мелкие, суетные, а то и напрасные, пустые. Тревожно и смутно сделалось в душе: «Да что за мысли, что за блажь? Хватит! Спать, живо спать!»
Только хотел плотнее укутаться, упрятаться в овчину с головой – услышал и увидел в застрёху под кровлей, как внизу под навесом Виктор, которого сестра так и не загнала в постель, стал раскачиваться на расшатанной табуретке и стонать, обхватив голову руками:
– Э-хе-хе, братка, братка… э-хе-хе…
И так долго он сидел и стонал, поскуливал; а придремнул уже на заре, облокотившись на стол.
У капитана Пономарёва, маетно засыпавшего, минутами вздрагивало в сердце надрывными птичьими голосами: «По-человечьи, по-человечьи…» «Да как оно, братцы, по-человечьи-то?» – зачем-то вглядывался он во тьму, но не получал ответа, и снова утягивало в сон.
Проснулся капитан Пономарёв, потому что тоненького позванивало струйками по ведру: Людмила доила корову. Посмотрел на наручные часы – не было ещё и пяти. Вскоре Бурёнка, шурша травой, убрела к стаду, в грибные прилески. Знобко, – капитан Пономарёв уполз под тулуп по глаза. Рядом сопели набегавшиеся и наработавшиеся за день мальчишки. «Обыкновенные пацаны, – подумалось ему с покоем и свежестью в душе. – Но и те семеро тоже были обыкновенные… А Митянька мой растёт хиленьким, как старичок. Какие пути-дорожки ждут его? Одолеет ли?» – нахмурился он, словно бы самого себя порицал за такие вопросы.
Через бреши в фасаде, в котором прогнили и потрескались доски, наблюдал за пробуждавшейся округой. Солнца ещё не было видно, но говорушинская долина уже была ясна каким-то, казалось, своим внутренним молочково-зеленцеватым свечением. Сумеречный туман огрузло потряхивался над домами и по лесистым косогорам, но понемногу вял, тончал, уступая пространство свету нового дня. Приотворялись беспредельные просторы гор и лесов. Капитан Пономарёв, пристально вглядываясь, различил вдалеке причудливо изогнутую сухую лесину, зависшую змеёй над обрывом у реки, и «змея» эта словно бы тянулась попить воды. Приметил на отлоге холма поляну, она – вся в яростном ультрамариновом цветении. «Что за цветы? Будто сами светятся, точно в сказке». Снова, как несколько дней кряду при ожидании вылета, дивился капитан Пономарёв мощно обозначившимся у горизонта хребтам и гольцам Саян – они по-прежнему кристально голубы, а по вершинам и маковкам горят белым огнём снегов и льдов, видимо, получая снизу подсветку от восходящего солнца. И снова непонятно капитану Пономарёву: где же небо, а где ещё горные выси. А вон – оказывается, совсем неподалёку, чуть не за огородами – та именитая, долгопамятная стрела Бурхана, намертво вонзённая в скалу; вчера не приметил, а сейчас разглядел, что трещина по каменистому косогору прёт глубоким проломом от «стрелы» к посёлку и вклинивается в реку, и в том месте вода бурлит, будто кипит. «Забавно, чудно́». Где-то заржали кони, отозвались им зазвонистым лаем собаки; неуёмно, но браво и разноголосо горланили петухи. Слышался говорок сельчан, и он сливался с говорком реки. Люди куда-то шли по своим делам, раскланивались друг перед другом в приветствии, беседовали, – все степенны, неторопливы. Всматривался капитан Пономарёв, вслушивался в эти немудрёные проявления глухоманьей жизни, и всё радовало, и всё восхищало, и всё грело его строгое, но недоверчивое и беспокойное сердце. «А ведь сколько чудес в обыденном и неприметном! Почему я раньше не примечал и не интересовался?.. Эх, сына бы тоже научить видеть и чувствовать по-настоящему!»
Раздетый по пояс, капитан Пономарёв умылся на берегу реки, хотя Людмила предложила подогретую на печи воду.
