– Эх, попадись он мне – выпорю, как отец! – шипел сквозь зубы капитан Пономарёв уже наедине со своей душой.
2
Хотел так капитан Пономарёв: утречком пассажирским поездом приехать в нужный районный городок, тотчас же самолётом – в Говорушу, на родину рядового Салова. Хотел, чтобы получилось одним духом, внезапно и грозно, – как у военных и должно быть. За два денька управиться надо – и назад: ротных дел – страсть сколько. За шкирку беглеца – и назад. Однако судьбинка снова обошлась с ним по-своему – только лишь к ночи он добрался до районного городка: железную дорогу ремонтировали, поезд часами стоял или тащился. Потом – пешком до аэровокзала: «Ничего, марш-бросочек. Не привыкать!» Плутал в потёмках по каким-то кривым неосвещённым улицам и заулкам, брёл по колким кустам и хваткой траве, по огородам даже, упираясь в заборы и нарываясь на цепных псов. «Ни людей, ни машин, ни огоньков. Не город – дыра!» Лишь на заре выбрел, в конце концов, к аэропорту, к самым заокраинам городка. На дверях вокзала, скособоченной бревенчатой избушки, – увесистый амбарный замок. «И где такой отыскали!» С раздражением и досадой узнал капитан Пономарёв, что самолёты в посёлки Тофаларии не летают уже двое суток, потому что погоды нет. Рывками укутался в свою офицерскую плащ-палатку, завалился для сна на скамейку; скрипел шепотком, будто песок пережёвывал:
– Попадись ты мне, стервец!..
Возле вокзала уже понагорожено навесов и палаток; дотлевали в зяблой тьме костерки; какой-то юный полуночник тихонько и нежно напевал, бренчаще и нудно музицируя на гитаре. Капитан Пономарёв, быть может, запамятовав, что не в своей роте, не в казарме, прицыкнул:
– Эй, хватит возгудать! Отбой!
Спать капитан Пономарёв ещё не хотел, внутри горело после «марш-бросочка», но как он любил порядок и дисциплину!
– Лежи, мужик, пока лежится, – ответили ему улыбчивым, но хамоватым баском. Девчата захихикали.
Да, за стенами казармы, за калиткой КПП – жизнь другая. Капитан Пономарёв укутался плотнее.
Спал всего ничего. Росистая прохлада защекотала в носу – очнулся и увидел высокое проголубенное небо и кромочку ясного золотого солнца. Только небо и только солнце он видел. И захотелось смотреть только на небо и только на солнце. Тихо-тихо кругом, народ ещё спит. Пахнет подмокшей – росы густы – золой костров, прелыми мхами тайги. Она вот сразу тут, протяни руку – затронешь молодую сосёнку или багуловую ветвь. «Хм, чудно́, – подумал капитан Пономарёв, не желая шевелиться и не уводя глаз от неба, – чего мне вдруг показалось: вся моя жизнь, все мои волнения, тревоги и беды – мелконькая, пустяковая сумятица. Бегаю, бегаю, деру глотку, деру, но зачем? А вон там, в небесах, что-то такое… что-то такое…» – Не может найти верных слов капитан Пономарёв. Повернулся, кряхтя и вздыхая, на бок, стал смотреть в землю: наверное, не надо бы так думать и чувствовать капитану Пономарёву, командиру роты, человеку дисциплины и порядка. «Дурью маюсь, бездельничаю, вот и взгрустнулось мне, как де́вице, вот и всякие мыслёнки подкрадываются, точно карманные воришки… Что там рота без меня?»
Народ просыпался – загомозилось вокруг, костры запотрескивали, закипала в котелках вода. Народ мылся, завтракал, смеялся, прокашливался, курил, перебрасывался словами – жил, как живётся; застала жизнь в полях ли, в лесах ли, у закрытой двери ли, – что ж, надо жить, коли живёшь. А капитан Пономарёв отчего-то не может, как все: он снова перевернулся на спину и смотрит, смотрит в небо, зачем-то вглядывается, вроде как старается запомнить получше. Там голубое и золотое уже слилось в единый вселенский горящий купол. Необыкновенно ново, свежо чувствует себя капитан Пономарёв: душа непривычно смирна и слаба и вместе с тем – тоже непривычно, что́ чуточку пугает и настораживает, – радостна и оживлена. Кажется, никто из окружающих не смотрит в небо, а он смотрит. Всем хочется поесть, покурить, пообщаться – просто жить, а ему нужно небо, это незнакомое, это торжественное, это красивое беспредельное небо над маленьким, затерянным на просторах городком. «Да что со мной такое!.. Мать, бывало, прятала от меня варенье, а я находил банку и тайком уписывал. И вот сейчас, как в детстве, точно бы дорвался до чего-то сладкого и не могу оторваться…»
Весь день прошёл в томительном, но очарованном ожидании. Казалось бы, разозлиться надо, на кого-нибудь привычно зыкнуть, потребовать у местного начальства вылета. Однако в душе капитана Пономарёва от часа к часу – тише, тише. «Дело, – усмехнулся он, – у меня появилось: слушаю тайгу. Вон она какая – раскинулась тысячевёрстно, во все шири и дали сибирские, и за городком – она же». Ещё было «дело» – смотрел на Саяны. Они кристально лазоревы, по вершинам и маковкам – сияют кипенью, сходятся, роднясь, с небом, и другой раз непонятно капитану Пономарёву: где же небо, а где ещё горные хребты. Там, в глубинах этих прекрасных гор и долин, – Салов, он у себя дома. А где ему ещё быть! – сам себе возражал капитан Пономарёв. Или – говорят, что дорог в Тофаларию нет, – и посейчас бредёт таёжьем? Но, несомненно, туда же – к родному дому. Ясно, такие люди не побегут из армии абы куда; но вот абы как могут: душа у мальчишки, понимает капитан Пономарёв, взбунтовалась, разумел ли, что́ творит. А может, заблудился, погиб? Не приведи Господь! Он молоденький, ответит за свою глупость по закону, а потом выправится, конечно, выправится, будет жить, как все.
Снова пришлось заночевать на улице: нет как нет погоды в Тофаларии. И куда она подевалась там? Тут солнце, тут ясно, тут ласковые ветры, тут благодать, а там беспрерывная непогодица, дожди и туманы. Как-то, что ли, по-особенному живёт тофаларский край, сам по себе? Или не хочет пускать в свои пределы непрошенного человека?
Этой ночью спалось хорошо – крепко, безмятежно. Но уснуть не мог долго – как запахло недальним свежим сенокосом, и мёдом откуда-то пахну́ло; а как кузнечики надрывались! Да, славно спалось, хотя гомону людского не поубавилось, напротив, народу понаехало: столько рейсов отменено. Но почему-то теперь люди не раздражали, почти не раздражали: «Люди, они везде люди. Не дело – срываться. Ты, капитан Пономарёв, офицер, а не психический пациент».
Вылететь удалось лишь на четвёртые сутки.
В самолёте рядом с капитаном Пономарёвым присел, почтительно за что-то извинившись, пьяненький тоф метис, больше славянин, коренастенький, но мелковатый, как подросток, молодой мужичок с прожаренным зноями и стужами коричневато-гранитным лицом. Что-то и стариковское, источенное было в обличье его и в то же время юношеское, мальчишечье. Ещё раз, а следом, через минуту-другую, по новой извинился за что-то перед капитаном Пономарёвым, смущённо покашливая в кулак и выправляясь весь: мол, вот я какой, бравенький и к тому же ни в одном глазу! Капитан Пономарёв улыбчиво хмурился, снисходительно говорил: «Ничего-ничего, дружище».
Но мало-помалу сосед капитана Пономарёва расхрабрился: представился, неуверенно протянув заскорузлую, шишкастую на суставах руку:
– Виктор, охотник-промысловик. Лечу домой. Шкурки хотел сбыть в райцентре, да не продал ни одной: напоили меня лихие людишки, обобрали под метёлку, ни одной шерстинки от шкурок не оставили. Едва наскрёб по знакомым на обратную дорогу да с горя вот дербалызнул маненько. Бизьнесь (так и произнеслось – «бизьнесь») впервой в жизни намеревался закрутить, как нынче другие делают, да вот – с ходу и облапошили меня, дурня, простофилю деревенскую… э-хе-хе…
