– Ладно. Жди. Буду. В шесть.
Он пришёл к Алле на следующий день ровно в шесть. Она не сопротивлялась; она не сопротивлялась так, как, наверное, связанная по ногам овца, обречённо ждущая ножа.
Потом сказала вышедшему из ванной, но не спешащему к ней Илье:
– Мне плохо. Пожалей меня.
Он посмотрел в её пьяно-сумасшедшие, какие-то почужевшие, незнакомые глаза, прилёг рядом на самый край постели, и молчал, стискивая зубы.
– Ты теперь только мой, да?
– Да, – отозвался он, но не сразу, потому что не сразу разжались для ответа зубы.
От неё он пошёл не домой, а к Галине. В сердце его было пусто и противно, и хотелось чем-нибудь и как-нибудь вытеснить пустоту, выдавить гадость.
* * *
Илья обнимал Галину, целовал, но она, загадочно улыбаясь, деликатно уклонялась и тоненько просила:
– Погоди, мой мальчик, погоди, мой юный Ильюша. Давай побеседуем. Посиди чуток! Послушай, наконец-то!..
Однако Илья, привычно разгораясь, пьянея и желая пьянеть, не хотел слушать и слушаться женщину, а настойчиво, наступательно целовал и обнимал её. Щёки Галины розово и свежо налились, чёрные глубокие глаза светло и лучисто блестели, – да она и вправду чертовски хороша и приманчива!
– Галя, ты сегодня какая-то совсем необычная. Что с тобой? – спросил полыхающий Илья, несколько отступив от неё, неуклонно, хотя и ласково, отвергавшей его ласки.
– Скажи, миленький, только не ври: я тебе хотя бы крошечку нравлюсь?
Илья уселся на разворошённой кровати. Галина склонилась перед ним на корточки, прислонила щёку к его колену, как преданная собака, снизу смотрела в его глаза и ждала ответа.
– Ты же знаешь… – встал и отошёл от неё Илья. – Ты такая странная стала.
Она уткнула лицо в ладони. С минуту посидела без слов, затаённая, согнутая, одинокая. И вдруг, взметнувшись лицом, улыбчиво пропела:
– Я жду ребёнка.
Илье показалось, что Галина ярко засветилась вся. И свет её был торжественным, торжествующим, быть может, однако по-прежнему кротким, голубящим.
– Ребёнка? – надтреснутым голосом переспросил он и – его парализовал ужас: от кого ребёнок? От него?!
Он боязливо, искоса, чуть даже прижмурившись, взглянул на Галину, и, кто знает, если посмотрел бы прямо, глаза в глаза, то открыл бы нечто более для себя жуткое и сражающее.
– Милочек, ты, кажись, испужался? – ненормально, вроде бы как в рыданиях, засмеялась Галина. – Дурачок! Бывает и хуже, а ничего: люди живут – хлеб жуют…
Всё, всё кончено! Илья опустился в ворох смятых простынь на кровать и апатично оплыл, словно подтаявший воск. Ребёнок. Ребёнок? Ребёнок?! Как глупо! Какая-то чужая женщина перед ним; он ведь её совсем, ни капельки не знает и знать не желает, и теперь какой-то ребёнок должен будет связать вот эту непонятную женщину и его, Илью, школьника, художника, парня, который любит самую прекрасную на земле девушку. Вы знаете ли, люди, мир весь, какая у его девушки великолепная, редкостная коса, а как его девушка чу́дно играет на рояле, как она понимает живопись, какая она ценительница всего прекрасного, возвышенного, как с ней приятно говорить – беседовать! – обо всём на свете?! Боже! Скоро экзамены, а потом наступит какая-нибудь другая, но непременно прекрасная жизнь взрослого человека. И он в той новой изумительной жизни будет писать картины и рисовать. Как же он хочет писать и рисовать! Только писать и рисовать всю жизнь! И любить Аллу! И любить своё и других достойных художников искусство. А ему говорят о каком-то ребёнке и при этом светятся счастьем, торжествуют, чуть не поют и не пляшут. Но как так могло получиться? Зачем? За что? Кто ему ответит, кто ему поможет, кто поправит стрясшиеся нелепость и ужас?!
И он не совладал с собой – заплакал, зарыдал, как маленький, как совершенно беззащитный ребёночек. Задыхался дыханием своим и слезами. И что-то гадко потекло по его губам на подбородок и ниже, а сил и воли не доставало даже на то, чтобы утереться, смахнуть с лица.
– Ах, какие же мы рёвы, – плакала вместе с ним Галина и, точно мать, наглаживала его по голове и чмокала в горячий лоб.
– Ребёнок не от меня! – самым высоким детским дискантом вскликнул Илья и схватил женщину за руку. – Ну, скажи, что не от меня!
– От тебя, от тебя, Ильюша, – строго сказала женщина, вытирая платком глаза – и свои, и его. – Только ты был со мной. Я, как увидела тебя впервые, так и сказала себе: вот ты и дождалась, голу́бка, своего часа, за твои муки вознаградит тебя он, этот чистый, пригожий мальчик. Я хотела забеременеть только лишь от тебя – и вот, миленький мой Илья, жизнь повернулась ко мне своей самой благоприятной стороной, а не серой и скверной, как раньше. Я счастлива, спасибо тебе. И прости меня, подлую, коварную бабу. Я тоже имею право на счастье.
– Ты – хитрая, эгоистичная женщина, – обозлённо, но беспомощно всхлипывал Илья.
Она крепко обняла его:
– Прости, прости! Но я так хочу счастья, простого человеческого счастья! Думала, пропаду. А глянула первый раз на тебя и поняла – ещё не всё для меня потеряно, ещё теплится в сердце какой-то крохотный росточек. Знал бы ты, как я хочу счастья! – Она отошла от него и сжала пальцы в замке. – Ты думаешь, Илья, я буду тебя тревожить моим ребёнком? Нет, родной, нет! Успокойся. Если не хочешь сожительствовать – ступай на все четыре стороны. Я заживу вольготно одна, с ребёнком… Знал бы ты, Ильюша, какую вечность я тебя ждала.
– Меня?
– Тебя – такого.
– Да что же, наконец-то, ты нашла во мне?!
Он резко-порывисто встал, нечаянно наскочил на Галину и уже вполне осознанно пододвинул её, будто ему нужен был проход. Стал бродить, как пьяный, по комнате. Она, зачем-то расправив простынь, уложив одеяло и подушку, присела на кровать и сидела строго, чинно, вытянувшись всем телом.
– Что, что, чёрт возьми, ты вбила в свою голову? Какой я идеал, я – мерзавец!
Он угрюмо помолчал, больно прикусил губу и стал ещё больнее сдавливать её. Резко припал к Галине.
– Ты покалечишь мне жизнь, если родишь, понимаешь?! По-ка-ле-чишь! – отчаянно и безумно выкрикнул он. – Я люблю девушку, понимаешь, люб-лю? Ты мне не нужна. Не нуж-на! Видишь, какой я негодяй, отморозок, и ты от меня, такого ничтожества, захотела родить? Кого? Ничтожество?
– Молчи! Молчи! Не убивай во мне веру хотя бы в тебя. – Она упала лицом на подушку и тяжко, как-то по-звериному хрипуче зарыдала и заохала.
Илье показалось, что она рычала. Он замедленно, будто его прижимали сверху, а он не хотел, присел рядом с ней и уронил голову на свои колени. В его воспалённой душе стало колотиться – я нравственный урод; не художник, не школьник, не парень, не сын своих родителей, а просто урод. Я урод перед этой несчастной женщиной, не знающей, за что ухватиться в жизни, в тысячу раз я урод перед своей божественной Аллой, перед матерью и отцом, перед всем светом. Жизнь потребовала с меня плату, и оказалось, что я не могу и не способен заплатить по этому высокому счёту!
