– Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая и бледная стала… как и наш Илья, – тревожно, но и ласково всматривалась в её глаза Мария Селивановна. – Стольких детей подняли с мужем, однако горестей с ними не знавали: понятливые они росли, отзывчивые, хотя у каждого характеру хватало… И что такое с вами, с нынешними, творится! Ломает вас, корёжит. Мечитесь без толку, путаетесь. С жиру беситесь, что ли?.. Ой, что-то разворчалась я, старуха! Не обиделась, Аллочка?
– Ну что вы, Мария Селивановна! – вымученно улыбнулась, как поморщилась, Алла и робко спросила: – Где же Илья может пропадать так долго?
– Холера его знает, – вздохнула Мария Селивановна и пододвинула своей любимице горячие пышные булочки. – Кушай, кушай, Аллочка… Ты-то, знаем, прекрасная девушка, умница, таких уж и не сыскать теперь. Вон какая косища у тебя! Точно бы ты, прелестница, из сказочной страны к нам явилась и озаряешь всех нас. Нынче куда ни глянь – не девушки, а лохудры какие-то, девки, – тьфу! И говорить не хочу!.. А родители у тебя какие замечательные люди. Лелеют они тебя, взращивают как самый чудесный на свете цветок. Кому достанешься – век счастливым будет. Береги себя! Не растрачивайся на пустяки да глупости! – Алла зарделась, пригнулась к столешнице, будто спрятаться намеревалась. Мария Селивановна, прицокивая, погладила её по косе. – И мы с мужем вроде тоже ведь неплохие люди. Правда же, Аллочка? – Но ответа не ждала: – Ан вон, однако же, до чего докатились: с собственным ребёнком не можем сладить. Сбесился он, что ли?..
– Я найду, как с ним сладить! – густо, но срываясь на сип, пробасил из зала Николай Иванович; он с нервным шелестением читал газету, поминутно зачем-то встряхивая её. – Ремень возьму да – вдоль спины, вдоль спины пакостника такого-сякого!..
А Мария Селивановна нашёптывала на ухо Алле:
– Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело – рука не поднимется. Любит он Илью, любит больше всего на свете.
– Как же он может, – шептала и Алла, – как может всех, всех огорчать? Все так его любят, а он… он… – И она склонила голову на плечо Марии Селивановны.
Николай Иванович вошёл на кухню с ремнём, насупил похожие на стрекозиные крылышки брови:
– Вот увидишь: буду этого шалопая пороть!
– Сядь ты! Порщик выискался! – прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в решительную минуту разговаривать с мужем.
Николай Иванович и Мария Селивановна, может быть, ещё что-нибудь сказали бы друг другу, но скрежетнул замок входной двери, и все увидели уставшего, тусклого Илью; он вяло – казалось, что засыпал на ходу, – стягивал с плеч ветровку.
– Ты что, вагон с сахаром разгружал? – подступил к нему отец. – Где шлялся допоздна?
– У товарища был. Билеты к экзаменам готовили, – машинальной безразличной скороговоркой ответил Илья. Но дёрнулся и вытянуто замер, как заметил Аллу.
Мать, на всякий случай, бочком втесалась между отцом и сыном:
– Посмотри-кась, Илья, какая у нас гостья.
Отец что-то пробормотал и, сгорбленный, с стиснутыми в кулаке газетой и ремнём, удалился в спальню, плотно, но тихо закрыл за собой дверь: мол, делайте, как хотите, а меня не касайтесь, если так вы!
Алла сидела не шевелясь, дышала вполдыхания. Илья ворошился и сопел в прихожей, явно притворяясь, что не развязывается шнурок на ботинке.
– Скорее, сынок! – поторопила мать. – Чай остывает. С Аллой и поужинаешь. Да живее ты!
Илья вошёл на кухню, но на Аллу не взглянул.
– Кушайте, – сипло сказалось у Марии Селивановны. Она прикашлянула в кулачок и с дрожащей улыбкой прибавила: – А я пойду-ка по хозяйству похлопочу.
Илья и Алла молчали. Не завязывался у них тот лёгкий, перепрыгивающий от одной темы к другой разговор, который начинался, стоило им встретиться. Илья не знал, о чём говорить; лгать или сказать что-нибудь фальшивое, притворное – он не мог, не умел и не хотел. Алла знала, что намеревалась сказать, но тревожилась и всё не отваживалась произнести первую, по-видимому, поворотную в её жизни фразу. Они сидели за маленьким столиком рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза.
Молчание и это странное невидение друг друга становилось уже неприличным и невозможным – Илья украдкой глянул на свою подругу. Он увидел, что она напряжённо сидела с сутуло ужатыми плечами и зачем-то скоблила ногтём по столешнице. Алла почувствовала его взгляд и тоже подняла глаза и увидела – чего в школьной толпе и суете не замечала – посуровевшие, худые скулы, сильный взгляд, ставшие гуще усики. И она поняла, что Илья уже не тот мальчик, которого она знала до этой злополучной, перекувырнувшей всю их жизнь и чувства весны, а что он парень, мужчина, который нравится – несомненно нравится! – женщинам. И мысль о женщинах, о разлучнице заставила Аллу поёжиться.
– Ты мёрзнешь? – спросил Илья хрипловатым, намолчавшимся голосом.
– Н-нет, – вымолвила она отвердевающими и уже синими губами.
– Подлить чаю? – произнёс он также едва слышно.
– Подлей, – почему-то шепнула и Алла.
Они помолчали, и каждый притворялся, что очень увлечён булочкой и чаем.
– Что ты пишешь или рисуешь? – спросила Алла.
– Так… ерунду всякую.
– Всё же – не покажешь?
– Что ж, – зачем-то покривил он губы, – пойдём.
Прошли в комнату Ильи, и он небрежно разметал по столу последние рисунки. Алла увидела прочерки обнажённых тел, причудливо изогнутых, феерических, невнятных для неё, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла – он рисует ту женщину и то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что у неё резнуло и следом закололо в глазах, однако и слезинки не вытекло: казалось, покалывали не слёзы, а иголки.
– Ин-те-рес-но, – резко и порывисто отодвинула она от себя ворох рисунков. – А что ты ещё нарисовал? – неожиданно для себя зло, даже скорее ядовито, осведомилась она, по-особенному, как-то шипяще проговорив «ещё», и дерзко взглянула в готовые увернуться глаза Ильи.
– Так, ничего, – ответил он, не взглянув на неё, а – мимо, в серо-чёрное пространство позднего вечера за окном.
Алла подумала и хотела метнуть в Илью, что он теперь не творит, а пошличает. Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные, прекрасные радуги, где чистота и искренность? Алла знала, что такое высокое искусство! Но она смолчала, прикусив губу. Затем раздельно и чеканно проговорила каждое слово:
– Давай вместе готовиться к экзаменам?
Илья хотел что-то сказать, но она не стала ждать ответа:
– У меня завтра родителей не будет дома… весь вечер… Приходи! – театрально широко (Фу, как по́шло!» – тут же подумала она) и намеренно некрасиво («Получай, получай!..» – клокотало в её душе) улыбнулась в лицо ему, в самые глаза его.
Илья сразу понял, зачем Алла приглашала его. Он понял, на что ради него отважилась его подруга, вся такая утончённая, возвышенная, музыкальная его прекрасная Алла! Но мощные животные ощущения, разожжённые в нём этой весной, тотчас задавили, сжали челюстями ещё младенческое его чувство боязни и переживания за близкого, родного человека, каким с далёкого раннего детства была для него Алла, сломили и отодвинули нежное юношеское волнение, которое взблеснуло в нём на секунду, на две иль на три, и он сухо, без притворства, но и без чувств, которых сейчас не хотел в себе, потому что принимал их как помеху, препятствие этим животным, но сладостным предвкушениям, сказал:
