Старушка Фёкла очнулась, увидела Сухотина и, не раздумывая, поковыляла на него с трясущимися кулачками:
– А-а, сполз с горы, леший? Тьфу на тебя, пакостник, тьфу на тебя, на ирода окаянного!..
Плюнуть плюнула старушка, но, чахлая, немощная да перебравшая хмельного, не удержалась на своих тоненьких ножках, завалилась на пол.
А обижена была старушка, если по-здравому рассудить, понапрасну: не пил Иван Степанович, а муж Фёклы пил и от водки сгорел; не любила она Ивана Степановича ещё и потому, что не обижал он своей жены, ласков был с ней, а Фёклу не раз поколачивал муж.
И Фёкле, убогой умом и телом, ничего не сказал старик. Пытливо и строго посмотрел на женщин: кто ещё на него пойдёт, кто ещё что скажет, выплеснув, как помои, свои обиды и огорчения?
Молчат они, но напряжены, угрюмы.
Ладно, пора уходить. Никого тут ничему уже не научишь, никого не вразумишь. Но напоследок всё же надо бы кое-что ещё сказать им.
И он – сказал:
– Мясо-то, бабы, по домам растащите… украдёте то есть. Эх, вы!..
И женщины, точно бы от спички солома, вспыхнули, взнялись огненными столбами уязвлённого самолюбия и обиды – раскричались, завопили, размахивая руками, меча взорами, а то и набегая на опешившего старика:
– Не твоё собачье дело!.. Ишь праведник выискался!.. Шуруй отседова, старый хрыч!.. Мы всю жизнь гнули хребет на колхоз – и ты нас коришь?.. Что, украли своё?! Ну и дурачина же ты!.. Ахционерши мы, а потому имеет право!..
Крепился старик, слушая брань, крепился, но снова не выдержал – выругался, отмахнув кулаком и даже притопнув:
– Эх, вы, курицы безмозглые, а не ахционерши!..
Ещё что-то хотел сказать, но не дали договорить.
Кому-нибудь другому женщины, может быть, и простили бы, простили бы и такие, и покрепче выражения, но Сухотину – нет. Нет, никак нельзя простить ему, прокурору, гордецу! Какая-то слепящая, затемняющая разум и душу сила подтолкнула женщин к старику, – и стали они выпихивать его в двери, ругаясь несусветно, норовя то щёлкнуть, то ткнуть его.
Пятясь, запнулся старик о порог, повалился на колени. Стал подниматься и поднялся бы, но кто-то пхнул его коленом в спину, в самую её болючесть – в поясницу, в истязательницу его. А кто-то изловчился и плюнул в лицо. А кто-то, уже наседая на плечи, сбил с него шапку и подёргал за волосы. Ох, разошлись хмельные женщины, не унять, не уговорить!
Старик не кричал, не молил о пощаде, но и сил вырваться не хватало, только закрывал голову руками, оберегал глаза.
Потрясённый, обессиленный, встрёпанный, в располосованной рубахе, наконец, упал навзничь, а женщины, улюлюкая, чертыхаясь и надсмехаясь, уже, похоже, и сами не зная, всерьёз или в шутку поступают, подняли его за руки за ноги и, раскачав, швырнули в сточную канаву к спящему Стограмму.
* * *
Головой хлестнулся старик о мёрзлую, комкастую землю – замутилось перед глазами, потемнело, в пояснице стрельнуло и скололо и что-то внутри как будто оборвалось. Не смог ни пошевельнуться, ни тем более встать. Сознание провалилось и уползло в какую-то болотную тёпленькую муть.
Не слышал и не видел старик, как подкатил на сверкающем полировкой джипе председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Коростылин.
Он этакий весь сановитый медведь – широкий, малоповоротливый, с густыми, торчащими волосинами бровями, под которыми таятся маленькие осторожные глазки. По виду – хозяин, барин.
Женшины выбежали встречать его. Галине Селивановой он велел:
– Выбери-ка, бригадир, для меня килограммчиков пять филейных кусков. – И прибавил, загадочно усмехнувшись: – На акционерные нуждишки. – И ещё присловил, с важностью помолчав: – Остальное можете себе взять.
– Спасибочки тебе, Алексей Фёдорович, – принаклонилась бригадир.
– Спасибочки тебе, наш благодетель, Алексей Фёдорович, – раскланивались и другие женщины. – Продуктов дома – картошка да капуста, а денег уже года три не видали… Ты нас, Алексей Фёдорович, выручаешь крепко, спасаешь, можно сказать… А этот индюк припёрся и давай нас утюжить, воровками обругал…
– Какой такой индюк? – сразу не заметил неизменно высоко держащий голову Алексей Фёдорович валявшегося в канаве Сухотина. – О-го-го, вон оно чего тут у вас! Самый праведный и правильный в мире человек наклюкался со Стограммом и, свинья свиньёй, теперь валяется в навозе! Супер, супер!
– Совесть у него окосела, – пробурчала Галина Селиванова, – а сам-то он, Алексей Фёдорович, трезвый.
Но душу Алексея Фёдоровича подхватило и вознесло такое чувство восторга, чувство победителя и судьи, что он уже не способен был услышать – да и не слушал – и понять Селиванову.
– Гляньте, гляньте на него! – азартно просил председатель акционерного общества, указывая своим толстым пальцем на Сухотина. – И этот поросёнок всю жизнь учил меня – меня! – как мне жить? Величал меня злыднем и варнаком? Сколько он попортил мне крови, сколько накатал на меня бумаг в район, в прокуратуру, чёрт знает куда ещё! По всему начальству, подлая он душонка, шлындал с жалобами. Сколько раз обливал грязью меня и всех вас на собраниях: тунеядцы, мол, мы, пьяницы, разоряем хозяйство, разворовываем общественное имущество! Не давал, поганец, нам житья! И вот – гляньте на него, бабоньки, гляньте!.. – радовался, точно ребёнок, своему нежданному открытию Алексей Фёдорович.
И если кто-нибудь из женщин сказал бы ему, почему Сухотин валяется в канаве, он, несомненно, не поверил бы.
Доярки благоразумно помалкивали и украдкой посмеивались.
– Всегда Сухотин был гордецом, – сверкал Алексей Фёдорович. – А сейчас и подавно – взобрался на свою плешивую бородавку и возомнил себя небожителем. – Помолчал, стискивая зубы. – А я так скажу вам, уважаемые женщины: мелкота он, ничтожество, червяк, путаник, идеалист! Да попросту – бестолочь!
Алексей Фёдорович, закончив речь, важно поворотился от Сухотина, небрежно забросил пакеты с мясом в багажник и, с сановитой неторопливостью усевшись в богато отделанный салон автомобиля, вдруг газанул так, что из-под колёс со свистом вымахнул вихрь снега и навоза.
Женщины сумрачно смотрели вслед роскошно, томно-бордово сияющему под солнцем автомобилю.
– Бабы, не окочурился бы наш старик, – сказала Галина Селиванова, и сказалось почему-то помягчевшим голосом, и старика почему-то назвала нашим. – Да и Стограмм, скот безрогий, чего доброго сдохнет.
Женщины ожили, подхватили за руки за ноги старика и скотника и с весёлым галдежом уволокли их в коровник. Забросив на сено, потрепали за носы, пошлёпали по щёкам.
– Мычат, – хмуро, но удовлетворённо отметила бригадир, – значит, живы. А старика, бабы, мы ведь могли и порешить по нечаянности. Спьяну-то, батюшки мои, чего не натворишь! – Помолчав, сказала с тяжеловесной усмешкой, будто скулу свело: – Допьёмся, бабоньки, до того, что, глядишь, и Алексея Фёдоровича при случае сбросим в какую-нибудь канаву: и он дуролом ещё тот!
