– Вот и хорошо.
Но мысль не стал развивать, не пытался для себя уяснить – хорошо то, что ему отказали, или хорошо то, что столь благоприятно обернулась жизнь этой славной Марии, которая, несомненно, достойна большого и долгого счастья?
* * *
Он не спал ночь, слушая трели простуженного носа Конопаткина и солидный, но тихий храпок Садовникова. А утром сел в самую первую электричку, ни с кем не простившись, не заглянув к тёте Шуре, и поехал домой.
За Усольем небо перед его глазами внезапно почернело и густо, с захватнической властностью повалил сырой, крупный, как блокнотные листики, снег. Ветер бился в стекло, залеплял его, но снег таял, отрывался и улетал в поля и прилески. Сначала было темно и мрачно, а снег чудился серым и чёрным. Но вскоре из-под сливово-чёрной тучи вырвалось солнце, и снег виделся только белым, белым-белым, как обещание или предзнаменование ещё бо́льших преображений в судьбе. «Не для бездарной и пошлой жизни родила меня мать, в конце-то концов! Я найду свою любовь. Я буду любимым и буду любить долго-долго… долго-долго… долго-долго…» – колоколом звучало в нём, а колёса, как оркестранты его души, отстукивали: дол-до-до-до, дол-до-до-до…
Человек с горы
Жизнь старика Сухотина казалась людям таинственной и непонятной.
В сельце Новопашенном колокольчиком отзвенело его коротенькое детство, мутными половодьями отбурлила молодость, иногда выбрасывая его то на перепутья войны, то на стройки Сибири. Уставший и выхуданный, возвращался он в родимые, тихие свои края.
С начала девяностых, года три или четыре, Иван Степанович, однако, живёт не в самом Новопашенном, а в сторонке, на лишившейся леса сопке-отшельнике. Поблизости тоже сопки, но они красивые, дородные, с лесом и кустарниками, а эта и на самом деле какая-то одиночка, уродец в таёжном семействе. Её супесное, не схваченное корнями деревьев подножие истачивала серебряными струями Шаманка, несущая свои переливчатые, стремучие воды с далёких Саянских гор.
Избёнка Сухотина – «халупёшка», как он сам называл её, – не защищённая ничем ни с одной из сторон света, стояла на сурово отутюженной непогодами и временем маковке. Хотя и взобралась она высоко, но не видна была селу: горбатенько, кособоко притаилась, словно бы стыдясь своего убожества, за всхолмием да к тому же в рытвине; а оттого ни люди не видели старика подолгу, ни он людей. Сполна и каждый день лицезрели его халупёшку только лишь птицы; пристально, цепко разглядывали её с высоты залётные коршуны и орлы, быть может, вызнавали, не звериное ли внизу жилище, надеясь поймать показавшегося из него зверька.
Но из дверей неспешно, ссутуленно выходил старый, уже дряхлый человек, и грозные птицы разочарованно уносились восвояси.
Если день клонился к вечеру, то вышедший, мало-мало похлопотав во дворе, в своём немудрящем хозяйстве, смотрел на закат и говорил то ли себе, то ли псу:
– Ну, вот, и нам, людям и зверям, пора на покой. Ступай, Полкан Полканыч, в свои хоромы, а я в свои поковыляю.
Полкан понимающе вилял облезлым, как старая метла, хвостом и с угодливой пригибкой крался за хозяином, но тот захлопывал перед его носом дверь:
– Всякой живности своё место, голубчик. Не обессудь уж! – напоследок, как бы извиняясь, присказывал старик.
И пёс, не обессуживая старика, плёлся в свою будку, заваливался на солому, позёвывал, но дремал бдительно, готовый в любую минуту ночи-полночи постоять за хозяина и его имущество.
Зачастую до зоревых просветов в жилище старика тлился огонёк в керосиновой лампе. Хозяин, не разоблачившись, лежал с закрытыми глазами на комковатом, никогда не знавшем постели топчане или же в угрюмой задумчивости прохаживался по единственной комнатушке, вздыхая, бормоча, а то и произнося целые речи, и при свете лампы, похоже, ему нечего и некого было разглядывать. Но, может быть, душа его просила света?
Так тянулись дни и ночи человека с горы, как его величали в округе.
* * *
Одним ноябрьским утром Иван Степанович, по привычке присгорбливаясь и натуженно – будто перед кем-то – хмурясь, выбрел из своей халупёшки во двор – и сердце его охнулось, а сам он зажмурился: неприглядной, серой, сморщенной обреталась всю нынешнюю промозглую осень новопашенская земля, а сейчас, после обвального жданно-нежданного ночного снегопада, – какая она, какая! Ясно-светлая, помолодевшая, торжественная, будто подготовилась за ночь к какой-то другой, умиротворённой, более радостной жизни. «Нарядилась, чисто невестушка!» – прицокивал старик. Казалось, что и кочки, и деревья, и поленница, и будка, и сопки – всё источается и лучится синеньким светом веселья, привета, ласки. В долине из печных труб дружно и густо валил дым утренних забот, разгорланились петухи, – не иначе как возвещали о приходе снежного гостя.
Иван Степанович, невольно выпрямляясь да и лицом свежея, бодровасто, даже с приплясом протоптал стёжку до ворот. Рядом с ним подпрыгивал и повизгивал Полкан, на радостях норовя клацающими зубами выхватить хозяйскую рукавицу.
– Вот и славненько: снег снегович пожаловал в наши взгрустнувшие закраины, – разговаривал Иван Степанович с собакой. – На два дня приспешил по сравнению с прошлогодним ноябрём. А мягкий-то! Можно подумать, несчётно лебедей проплыло ночью над нами, и обронили они пух свой. И на наш с Ольгой дом, супружницы моей, слышь, Полкан, легли ворохи пуха – теплей ей будет. А тишина-то воцарилась! Бо-о-о-жеская! Вон там, Полкан, далече, ворона, поди, с ветки на ветку перепрыгнула, ударила по воздуху крыльями. Вчерась я не расслышал бы, а нынче звук прямо-таки ядрёный: хлопнуло, почудилось, под самым моим ухом.
Полкан участливо слушал речь хозяина, не прыгал, не шалил. Старик всмотрелся в кипенное, как снег, солнце. Оно, вообразилось ему, вот-вот покатится, такое полное, сыровато-тяжёлое, с небосвода и остановится на земле туловищем снеговика; выбегут на улицу ребятишки: «На́ тебе, снеговик, голову с дырявым ведром, нос-морковку!..» Старик улыбнулся. Но улыбка – через силу, с мелкой судорожью на губах: он грустно примечал за собой, что отвыкали его губы улыбаться, а душа – радоваться.
– Ведь как же, Полканушко, мудро устроена жизнь: прыснуло хоть малость какую на человека отрадой и благодатью и-и-и – заиграло да закудрявилось в душе. Аж, знаешь, в пляс охота! Тосковал я долгонько, разная напасть втемяшивалась в башку, а смотри-кась: припожаловал снегопад снегопадович – и мою душу точно бы побелило. Да, иной раз столь мало надобно человеку, такусенькую всего-то кроху!.. Ну, чего уши развесил? Будто понимаешь! – потрепал Иван Степанович завилявшего, осчастливленного хозяйским участием пса.
Прометя во дворе тропки, протопив печь, старик стал собираться в дорогу: надо спуститься в Новопашенное. С полмесяца или даже больше там не был. Нужно подкупить продуктов, к тому же сегодня суббота – банный день, пора хорошенько помыться, попарить старые свои косточки, да и супруге надо пособить по хозяйству.
Однако не спешил старик спускаться со своей отшельничьей горы, бормотал, покряхтывая, поёживаясь:
