Вошла тётя Шура. Обсыпанная росой, бодрая, в потёртой душегрейке и помытых резиновых сапожках, с куриными яйцами в лукошке.
– Проснулся? – улыбчиво щурилась она на Ивана.
– Ага, – улыбнулся и качнул головой Иван и подумал отчего-то язвительно и как-то на первый взгляд безотносительно к обстоятельствам: «Долгонько же изволил почивать».
Приступая завтракать, оба зачем-то и снова враз посмотрели на портрет Галины. В запотевшие, «плачущие», окна, обволакивая по краям портрет, лучами сеялось солнце.
Иван и тётя Шура нередко замолкали, словно бы понимали, что самые важные слова уже сказаны, и не спугнуть бы в себе чувства, которые недозрели ещё и не установились, как надо бы.
Когда прощались за воротами, тётя Шура сказала:
– Хотела по любви прожить твоя мать – так вот и прожила, сердешная. Не искала, где теплее да слаще, а что посылала судьба – то и тянула на своём горбу. А приспевала какая радостёшка, – радовалась во всю ивановскую. – Помолчала, хитренько сморщилось её маленькое, взволнованно порозовевшее лицо: – А ведь я, Ваньча, чуток завидовала Галинке. Белой завистью, самой что ни на есть, вот те крест, белой, как яички от моих курочек! Уж не подумай чего! Галка для меня, что огонёк в потёмках: чуть собьюсь, а она точно бы светит мне, дорогу указывает.
Иван приметил слёзку в запутанных морщинках тёти Шуры и, чтобы как-то выразить своё признание, склонил перед ней голову. Но этот жест показался ему поддельным, театральным, «кислой литературщиной». В досаде стал пялиться в небо, которое поднялось уже высоко и раздвинулось, очевидно приглашая: «Можешь – в высь рвись, можешь – иди в любые пределы: все пути для тебя расчищены и осветлены».
– На могилке бываешь?
Иван прикусил губу, неопределённо-скованно – казалось, что вмиг отвердела шея, – молчком покачнул головой.
– Будешь – так поклонись от меня, – посмотрела в другую сторону чуткая тётя Шура. – Мне, старой да хворой, уж куда переться в Иркутск. Раньше-то я всё к Галке гоняла на электричке… а самого́-то города, хоть са́мого размосковского какого, я не люблю. Вся, как есть, деревенская я.
Ивану не хотелось идти на курорт. Он вышел на берег Белой. Смотрел в туманные, но быстро просветлявшиеся холодные дали, на акварельно расплывчатые полосы осенних лесов и полей. Река бурлила, свивала воронки, подреза́ла глинистый берег, но уже, похоже, пошла на убыль, отступала без подпитки с неба. Долго стоял на одном месте, просто смотрел вдаль и грелся на скудном октябрьском припёке. Потом опустился на корточки и зачем-то стал перебирать, ворошить, рассматривать камни, сплошь лежавшие под его ногами. Другой раз выгибаясь тянулся за приглянувшимся камнем. Увлёкся до того, что минутами перемещался на четвереньках.
– А что, собственно, господа хорошие, я ищу среди этих мёртвых камней? – усмехнулся он, поднимаясь на ноги. – Всё, что мне надо, чтобы приблизиться к счастью, я уже знаю. Кажется, знаю.
И ему захотелось увидеть Марию – ведь к ней, как ему представилось, потянулось его сердце, давно никого не любившее.
«Я сегодня же стану счастливым! Я буду любить и буду любимым!»
Из-за ветвей сосен и горящих листвою черёмуховых кустов взбиралось всё выше влажно-тяжёлое солнце. Таял иней, пар дрожал над землёй. Иван издали увидел сиреневое, как облачко, пальто Марии. Она неспешно возвращалась из лечебного корпуса с двумя разговорчивыми дамами в козьих шалях. Иван, забыв со всеми поздороваться, подошёл к ней близко и посмотрел в самые её глаза – строгие, недоверчивые. «Та ли, которую я смогу полюбить?» – спросил он себя.
– А мы уж вас, Иван Данилыч, потеряли, думали, какая краля мальтинская увела. Здрасьте, что ли, – простодушно улыбались дамы, друг другу исподтишка подмигивая: «Мол, глянь, как он поедает её глазами!»
– Здравствуйте, – хрипловато отозвался Иван и почувствовал, что ему стало возвышенно легко и возвышенно печально.
* * *
С неделю прожил Иван на курорте. Раз-другой съездил в Усолье на грязи и солевые ванны, и когда лежал на кушетке, обмазанный жирной тёплой грязью, запеленатый в простыню и укрытый по подбородок байковым одеялом, его потряхивало от смеха. А как только взглядывал на своих соседей по комнате, лежавших поблизости, на широколицего, важного Садовникова и на мелкого, с шельмоватыми глазками Конопаткина, со всей серьёзностью и тщанием относившихся к лечению, так не мог, как ни пыжился, унять хохота. Ему, здоровому, ещё молодому, представлялись совершенно бессмысленными и глупыми все эти процедуры. И хотелось поскорее вернуться в город и заняться делом, настоящим делом; хотелось написать умную, толковую статью, в которую бы не прокралось ни единой чёрточки лжи, даже чтобы запятые или точки были продиктованы его совестью.
Помог по хозяйству тёте Шуре – подправил заплот, нарубил дров. Прочитал-пролистал десятка два книг. А лечение совсем забросил. Ухаживал за Марией, молчаливой, рассеянной, всё о чём-то нелегко думающей, присматривался к ней. «Но чего я хочу и жду от неё? Нужна ли она мне, а я – ей? Ведь у неё есть муж…» Раньше он не изводился подобными вопросами, а поступал по своему привычному правилу холостяка: если есть возможность что-то заполучить от женщины, то надо сначала заполучить, а потом будет видно.
Он понял и вывел для себя, что Мария была человеком, погружённым в своё грустное состояние как в тёплую воду, которую она собою же и нагрела и из которой не хочется выбираться на прохладный воздух, в этот неуют реальной жизни. Иван понимал её печаль: у неё, женщины уже немолодой, не было ребёнка, а, следовательно, не было возможности чувствовать себя полновесно счастливой.
Но однажды Иван увидел Марию издали с другим мужчиной – мощным, седым, но, похоже, ещё не старым. Они стояли возле забрызганного грязью автомобиля, обнявшись, и Мария что-то возбуждённо ему говорила и сквозь слёзы улыбалась. Самолюбие взыграло в Иване, и несколько дней он не подходил к ней. Потом всё же заговорил, но она неожиданно прервала его:
– Вы, пожалуйста, за мной больше не ухаживайте. Не надо.
– Почему? – бесцветно и глухо спросил Иван. – Пошлость? – усмехнулся он.
Мария теребила бледными, с тонкой увядающей кожей пальцами свою старомодную толстую косу и не сразу, неохотно отозвалась.
– Я жду ребёнка. Приехала лечиться от бесплодия, но нежданно-негаданно выяснилось на днях, что я в положении. Меня любит и ждёт муж. Я ему позвонила, и он буквально прилетел из Иркутска. Видите ли, мы столько мучительных лет ждали, уже чуть не впали в отчаяние. Вы бы только знали, что мы пережили! Впрочем, Иван Данилыч, зачем я вам рассказываю об этом? Простите. До свидания.
И пошёл он в одиночестве бродить по мягким и влажным тропкам запущенного лесопарка. Его, такого видного мужчину, никогда не бросали женщины, не отворачивались от его ухаживаний, чаще – он первым уходил или же отношения как-то сами собой тихли и обрывались. Но он не раздосадовался на Марию. Напротив, его сердце наполнилось чувством смирения и покорности, быть может, впервые по-настоящему в его жизни.
