– Понимаете, о чём я?
Зачем-то отвернулся от дам в козьих шалях и от Конопаткина с Садовниковым, не дождавшись их отклика, а они хотели что-то ответить, и сказал только Марии:
– Знаете что? А в Мальте родилась моя мать… мама.
Слово «мама», кажется, Иван выговорил через силу, крайне стеснённо, как, быть может, иноязычное слово.
– Здесь родилась ваша мама? – почему-то тихо спросила Мария.
– Да, да, именно в этом селе, на этих берегах, – тоже отчего-то негромко, но с радостью, которой он и сам, похоже, не мог хорошенько понять, отозвался Иван. – Странно, но она никогда и ничего не говорила мне про раскопки и фигурки Венер.
Он почувствовал невероятное для себя, нынешнего, забытое где-то в годах своей судьбы – сердце его разгорелось, он испытывал ощутимо – уже печёт, жжёт в груди. «Что со мной? Мама… мама… какое удивительное слово. Я не произносил его целую вечность. Я превратился в грубую, неуклюжую древнюю черепаху, которая напрочь забыла, что она была когда-то маленькой, что у неё была мама, что в её детском сердце сладко жила любовь к ней, а значит – ко всему белому свету. Ведь так?»
Он стал озираться: ему внезапно показалось, что и эта замутнённая река, и эти подтопленные островки с согнутыми деревьями, и этот невыразительный, «стандартный» железобетонный мост, и эта, тоже «стандартная», асфальтированная магистраль, и эта жутко заболоченная запруда, и это серенькое, прокопчённое сельцо у шумной большой дороги, – всё, всё, на что бы Иван не взглянул, неожиданно стало казаться ему каким-то интересным, особенным, значимым. Он понял – в его душе осветилось.
Дамы в козьих шалях, повертевшись на берегу, зачем-то побросав в воду камешки, вспомнили, что пора обедать. Прекрасно погуляли, надо бы и подкрепиться! – охотно поддержали их Конопаткин и Садовников. Также парами тронулись назад.
А Иван – не сдвинулся: ему хотелось здесь, на этой земле, на этом берегу ещё постоять и что-то ещё увидеть, разглядеть, возможно, что-то для себя решить, в чём-то, быть может, определиться. Но – что увидеть и разглядеть? Что для себя решить? В чём определиться?
«Как необычно я себя чувствую. Вот так прогулялся, вот так поскучал!»
Мария, помалу, бочком отходя за всеми, неуверенно позвала его. Он пошёл за ней, но вроде как незряче, неверным шагом, беспрестанно оглядываясь на реку.
«Надо поискать тётю Шуру. Она была близка к матери, как никто другой: они и сёстры двуюродные, и подругами, говорят, были закадычными».
В посёлке Иван спросил у прохожего о тёте Шуре и ему указали на маленький, ухоженный домок, возле которого на лавочке незаметно сидела присгорбленная старушка в выцветшей ватной душегреечке. Иван последний раз виделся с тёткой, ощущалось им, сто лет назад. А в самой Мальте раньше ни разу не был, лишь мимо на поезде или в автомобиле проезжал по своим журналистским делам. Тётка изредка гостевала у них в Иркутске, а когда в последний раз – уже и не вспомнить. Когда же мать Ивана умерла, – оборвались все ниточки-связочки между родственниками.
– Извините, вы тётя Шура? – спросил Иван у старушки.
– А я тебя, Ваньча, тотчас признала, когда ты ещё к реке шёл: на Галинку ты шибко смахиваешь. Ну, здрасьте, здрасьте, племяш. Какой ты, однако ж, видный мужчина. Ну, заходи, гостем будешь. Почаёвничаем, покалякаем. Ой, а кто с тобой ещё? Так обрадовалась племяшу, что вас-то, девушка, и не приметила я, старая, слепокурая! Жена твоя, Ванча? Нет. А какая ладная, красивая, а с какой косищей-то! Прямо-таки под тебя девушка-то. Ну, заходите оба, заходите! Накроем стол, наливочкой побалуемся… Такая встреча, такая встреча! Вот не думала, вот не гадала… Ах, Галинка не видит тебя, такого красавца… Ну, проходите, проходите!
Мария вежливо отказалась и пошла было, но Иван в придержке за пальто нежно-крепко взял её ладонь. Она вымолвила, пунцовея пятнышками и заглядывая в его бархатистые ласкающие глаза чуткой и бездонной чернотой своих глаз:
– Не надо. Пожалуйста.
– Чего не надо?
– Ну, этого… как говорили в старых романах? Пошлостей, кажется.
Он смутился. Сжав губы, молча покачнул в ответ головой, выпустил её прохладную руку.
«Какая она хорошая. Достоин ли я её?»
Домик тёти Шуры – горница да кухонка, в них – духовито, тепло и сияние простосердечной опрятности. Печь, русская, с зевласто широким полукруглым жерлом, вытоплена изрядно; где-то на запечье млеют сухарики и травы. В углу лампадка золотисто озаряла блёклую иконку, украшенную искусственными цветами. Пол – широченные плахи в пёстрых тряпичных половиках; Иван разулся и, украдкой, как ребёнок, потоптался по ним, точно по ковру, сам не зная, зачем.
На беленых стенах – выцветшие, поджухлые, напоминая листья осени, фото. Иван с трудом признавал на них родственников. Они все из какой-то стародавней-стародавней жизни; кто теперь помнит о них, кроме этой старушки! Большой портрет красивой юной женщины в рамке под стеклом помещён на особинку – в простенке между двух окон, и в него, наверное, тоже можно смотреть, как в окно. Кто изображён на фотопортрете, кому столько чести от тёти Шуры? Боже, да это же его, Ивана, мать! Совсем юная, совсем девочка. Такой он не мог знать её и этого портрета ни разу не видел. Да, красавица. Истинной красавицей была его мать! В глазах – озорные огоньки ироничного ума, губы чуть, но, очевидно для Ивана, «по-волевому» поджаты, и весь лик её строг и величав, как у царицы, а ведь она деревенская девушка из обычной семьи. «Это моя мать, – не имея силы отвести глаз от портрета, шепчет Иван, словно перед кем-то гордится, хвалится. – Вот какая она была…»
Тётя Шура хлопочет на кухне за выцветшей занавеской и своим журчащим голоском повествует Ивану о своём житье-бытье:
– …Живу, Ваньча, одна-одинёшенька: старик годов десять как преставился. Шибко мучался печенью. Попей-ка с его! Дети, трое, стали уж самостоятельными, кто где проживает. Дай Бог им счастья, – вздохнула тётя Шура. – Вся Мальта-то теперь, Ваньча, – почитай, одни старики, да и чего тут делать молодым? Вон для них – Усолье с фабриками да бравенький посёлок Белореченский в километре отсюда. Там такущий отгрохали птицекомплекс. Если бы не железка – так была бы, спрашивается, сейчас наша замухрышка Мальта на белом свете? Кому она, горемычная, нужна? Курорт тут – с боку припёка. Ведь соль с грязями в Усолье, туда и возят на процедуры! Потеха!..
Какие знакомые переливы голоса! Сродная кровь, она и в голосе проклёвывается! И ему вспомнилось, как мать перед сном ему, малышу, читала книжки, заботливо подтыкая одеяло, поглаживая его по голове, а он упрямо боролся с подступающим сном, цепляясь сознанием за пушисто обласкивающий голос матери.
Сели за стол, застеленный белой слежавшейся скатертью; обедая, выпили по рюмке-другой настойки. Иван начал было рассказывать о Мальтинских мадоннах, да старушка не поняла его, она ничего раньше не слыхала о раскопках, и он замолчал. Попросил неожиданно:
– Лучше расскажите-ка, тётя Шура, о маме.
