«Какой-то ненормальный да ещё, как нарочно, Конопаткин, – с равнодушным раздражением подумал Иван, но тут же одёрнул себя: – А я нормальный? А у меня есть в жизни место и судьба?» Представился журналистом, но своей фамилии не назвал. От пива и ста граммов отказался. Повалялся в одежде на скрипучей железной кровати, с необъяснимой отрадой чувствуя затылком свежую сыроватую наволочку, обоняя запахи беленых стен и проклеенных газетами оконных рам. Всматривался сквозь сверкающее окошко на лоскут чистого – «всё ещё чистого!» – неба.
Поговорили о том о сём. Садовников и Конопаткин наперебой расхваливали местные лечебные грязи и солевые ванны: обезноживших-де ставят на ноги, просто-напросто чудотворно омолаживают, приехал согнутым и злым, уедешь гоголем, а женщин от бесплодия излечивают. Делать в комнате, маленькой и тесной, было совершенно нечего, вышли на улицу. По тропкам, заваленным листвой и хвоей, утиными вереницами бродили курортники. Иван приметил молодую женщину, одетую в стильное, но не броское сиреневое пальто. «Она как запоздалый цветок – лютик, фиалка? – на этих серых полянах осени», – отчего-то и ласково и грустно подумалось Ивану. Она скромно сидела на краю обшелушившейся лавочки в тени томно, бордово угасающей черёмухи и вежливо, но, похоже, с притворным интересом слушала двух укутанных козьими шалями дам, которые щебечуще, как птицы, что-то ей рассказывали, перебивая друг дружку. Ей не было, по всей видимости, тридцати, однако морщинки уже прикоснулись к её истомлённому, смутно красивому лицу. Выделялись большие глаза – чёрные, блестящие, чуткие, вроде как, показалось Ивану, «текучие». «Чуть что, и, глядишь, потекут». Непривычное – её коса, перекинутая через плечо. Толстая длинная настоящая коса. «Надо же, коса! – хмыкнул Иван с чувством противоречия в душе. – В наше-то время и – коса? Зачем, что это?»
– Видать, от бесплодия приехала полечиться, – шепнул Ивану юркий Конопаткин, выныривая у него возле левого плеча. – Эх, будь я таким же молодым, как вы, Иван Данилыч, я б её полечил, голубоньку! – по-жеребячьи загигикал он, потирая свои маленькие, как у ребёнка, но шершавые от застарелых мозолей ладошки.
Иван сверху вниз взглянул на Конопаткина, приметил торчащие волоски на кончике его остренького, «крысиного» носа. Промолчал, отвернулся. Все трое поклонились этим женщинам. Завязался скучный разговор – о погоде, о процедурах, о железной дороге, о пьяном дворнике, который блаженно почивал на куче сгребённой им листвы. Познакомились; молодую женщину звали Марией. Процедуры начнутся лишь завтра и до обеда ещё далековато. – «Не прогуляться ли на берег Белой?» – предложил кто-то. Что ж, можно и прогуляться.
«Надо бы за одно поискать тётю Шуру, – подумал Иван. Но тут же, словно бы спохватившись: – А, собственно, зачем? И к реке зачем мне переться? Да, да, ответ конечно же есть: надо убивать время своей дурацкой жизни. А зачем я сюда ещё-то мог приехать! Какой замечательный всечеловеческий штамп: убивать время! Кто первый произнёс его – был несомненным гением! Убил-де и – нет проблемы. А если и сам сдохнешь, так лучшего развития событий и придумать невозможно».
Дорогой как-то незаметно поделились на пары; Иван оказался рядом с Марией. Ему хотелось побольше узнать о ней, и она, не скрытничая и не лукавя, отвечала на его осторожные, обходительные вопросы. Жила, поведала, с мужем в Иркутске, работала продавцом парфюмерии. Не утаила, что приехала лечиться от бесплодия, хочет «ребёночка», и чтобы семья была большой и дружной. Иван невольно любовался Марией, слушая её надтреснутый слабый говорок, присматриваясь к её строго очерченному профилю, к завиточкам над её по-детски маленьким, «аккуратным» ухом. «Наверное, она правильный человек, а как женщина добра и нежна. Может, мне такая нужна?»
«А ты сам-то нужен ли хотя бы кому-нибудь?»
За посёлком, сонноватым и малолюдным, прошли возле вытянутой огурцом запруды, запущенной, диковато поросшей камышом и осокой, перебежками пересекли оживлённое шоссе и вскоре вышли на высокий, травянистый берег Белой невдалеке от длинного железобетонного моста. По нему, подчиняясь предупреждающему знаку, нудно-тихо катились в обоих направлениях автомобили. А река под ним – широка, натужена, кипуча. Замутнённые воды поднялись высоко, скоблили обширно подтопленные берега, скрыли островки, оставив над стремниной дрожащие, всё ещё густо-зелёные ветви берёз и тополей. «От одной скуки пришёл к другой скуке, – нудилось в Иване. – Ну-с, что дальше? Может быть, нырнуть с моста, чтобы удивить и потрясти себя и этих скушных людишек, которые рядом со мной и в своих автомобилях?»
– А вы знаете, товарищи, – с уже забываемым советским словом обратился ко всем Садовников, – где мы с вами находимся? О, не отгадаете ни за что! Мы находимся с вами на том самом месте, где много тысячелетий назад изготавливались великие произведения искусства – так называемые Мальтинские мадонны, или Венеры. Теперь они являются украшением знаменитых музеев мира – Лувра и Эрмитажа.
– Лувра?
– Эрмитажа?
– Что же в них такого необычного?..
«Сейчас что-нибудь ещё соврёт, кокетничая перед этими двумя набальзамированными тётеньками», – зачем-то взбадривал в себе раздражение Иван. Он уже в себе проговаривал и вслух готов был бросить: «Ну, какого, наконец-то, чёрта вы припёрли меня сюда? Полюбоваться этой мутной рекой, этим дурацким мостом, послушать красивую брехню этого застарелого разумника?»
– О-о-о! – поднял и развёл руки вузовский преподаватель. – Представьте палеолитических людей. Редко когда бывали сытыми они, часто болели, не дотягивали до тридцати лет, укрывались в убогих шалашах. Огонь костра если погаснет, то последуют страшные беды и лишения. Казалось бы, ну, какие мысли могли быть в голове этих несчастных существ, кроме одной – как выжить, спастись, прокормиться да обогреться? Ан нет! Уже тогда человек задумался о высоком. О нравственном! Удивлены? А вот послушайте-ка! Обычное явление для примитивных цивилизаций – обнажённые фигурки женщин, что, несомненно, воплощало мысль о материнстве и плодородии. И голеньких, пардон за вульгарность, всюду находили, на всех материках. Однако нигде в мире ещё поколе не нашлись палеолитические скульптурки женщин в одежде. А здесь, в Мальте, нашлись! Нашлись, голубушки! Нашлись Венеры в мехах. Спрашивается, почему, например, в той же ледниковой Европе – а там климат был, скажу я вам, не сахар, чрезвычайно суровый – нет ни одной женской статуэтки из палеолита в одежде, а здесь нате вам – приодетые, в па́рках? Таких фигурок всего три в мире, и все – отсюда! Учёное сообщество планеты не может понять этого феномена. И единственное объяснение дают такое: у сибиряка уже в те дикие времена нравы были строже. Душой, дескать, он был чище, натурой гармоничнее. Вот на какой земле вы сейчас изволите стоять, господа хорошие!
Дамы в козьих шалях хихикнули, Конопаткин с усмешкой почесал за ухом. О чём-то другом заговорили, но Иван перебил, непонятно волнуясь:
– А может, фигурки – изображения матери? То есть я хочу сказать, сын, изобразив мать, тем самым выразил к ней свою любовь.
Угрюмо помолчав, добавил отчего-то сердито и назидательно, словно ему перечили:
