Я подсел к ней, ощущая в голове звенящий вакуум и бестолково думая о том, что бы такое веселое, остроумное, шутливо-рассмешительное сказать…
Хотел положить ей руку на плечо, но она словно прилипла к моему боку.
Вода, доходившая почти до колен, холодила наши ноги, которыми мы болтали в воде. Они странно уменьшались и казались в ней совершенно белыми. Мальки гальянов тыкались в пальцы ног, пытаясь отхватить свой пай, как только нога замирала в воде…
Наше молчаливое сидение становилось уже тягостным, Но никакие слова на ум, увы, не приходили. А поцеловать Лену, чего мне так сейчас хотелось, я не решался.
Она резко и упруго, как ивовая ветвь, распрямилась, встала на ноги. Откинув резким движением головы за спину свои тяжелые густые волосы, почти доходившие до поясницы, она начала покачиваться с пятки на носок на округлости крайнего бревна боны, будто готовясь к прыжку в воду. Затем, не то лукаво улыбнувшись, не то сожалея о чем-то, спросила меня: «Знаешь, что я написала у тебя на спине?»
– Что? – спросил я сухим и каким-то треснувшим голосом.
«Он дурачок, потому что никого не любит…»
Сказав это, Лена повернулась ко мне спиной и побежала по боне к ее началу, к берегу. Красиво и высоко забрасывая свои длинные, стройные (в школе я так и не догнал Лену в росте. И даже через год, когда мы танцевали с ней на выпускном бале, она, даже специально надев туфли без каблуков, была все же чуть выше меня) загорелые ноги.
Темная волна волос, как накидка, наброшенная на ее плечи, то вздрагивала, то разлеталась по ветру, на какое-то мгновение как бы замирая в полете.
А я так и остался сидеть на бревнах, оглушенный ее поцелуем, с опущенными в воду ногами, и все еще чувствуя не только прохладу воды, но и боль в области ключицы не то от металлической скобы, не то еще от чего-то. И еще какую-то неловкость, растерянность – даже потерянность. Как будто я совсем не знал, что же мне делать теперь и как дальше жить.
Наверное, мне надо было догнать Лену. Сказать ей что-то значительное, проникновенное. Но я чувствовал, что не способен на это сейчас. И в глубине души был рад тому, что остался посреди реки и этой тишины один.
* * *
Окончание школы воспринималось мной как прощание с детством. То есть как событие довольно грустное, ибо я никогда не стремился повзрослеть, поскольку процесс этот связывался в моем сознании со скукой повседневных обязанностей и забот взрослой жизни.
Я заканчивал в тот год 11-й, Лена – 10-й класс. И тот и другой были выпускными согласно какой-то очередной «школьной реформе», вводящей снова вместо одиннадцатилетки десятилетку.
После того случая на боне, в последний год нашей школьной жизни мы как-то умудрялись очень редко встречаться. А если и встречались, то мимоходом, на бегу, в нашем длинном школьном коридоре…
На выпускном вечере Лена сама пригласила меня танцевать.
Она была очень красива и необычайно весела для себя в этот вечер… Но, кажется, я все же не любил ее еще даже тогда. Видимо, мне просто не приспело это время – любить кого-то одного. Я мог в те времена мгновенно очаровываться кем-то и так же быстро разочароваться. И одно состояние сменялось другим довольно быстро.
Когда часть выпускников нашей школы шумной, веселой гурьбой (мальчики – в черных костюмах и белых рубашках, девочки – в светлых платьях), дурачась, обмениваясь шутками, отправились на реку, на тот самый Китой, который протекал в своем низовье у самых последних домов нашего квартала, «встречать рассвет», мы с Леной оказались рядом, чуть поодаль от всех остальных.
Короткий, стремительный теплый ночной дождик слегка смочил асфальт, деревья, землю, меня и Лену, спрятавшихся под раскидистым тополем, в шарообразной кроне которого по листьям с шуршанием стекала вода.
Наши попутчики с визгом и хохотом удрали кто куда. Разбрелись по подъездам и чьим-то квартирам.
Белое Ленино платье, еще больше подчеркивающее ее загар, с очень короткой юбкой, сделалось от дождя почти прозрачным, прильнувшим к ее стройному телу.
Я отдал ей свой пиджак, который она накинула на плечи. Полы пиджака почти скрыли низ Лениного платья. И от его черного цвета изумительные Ленины ноги уже не казались такими смуглыми.
Дождь кончился так же внезапно, как и налетел.
Шуршание и дробь «каблучков» дождинок в листве прекратились.
Лена провела рукой по своим мокрым, развившимся с боков лица локонам, еще более спутав их, сказала: «Ну, вот и вся моя красота распустилась…»
Потом она сняла свои туфли-лодочки, один взял я, другой – она, и мы пошли с ней по тихим, сонным улицам…
В мокром асфальте отражались фонари, и он, уже подсыхая, начал парить, меняя свой черный изысканный ночной глянец на дневную серость.
Ночь была удивительно теплая. И очень короткая. Впрочем, как всякая летняя ночь в конце июня.
Рассвет за последними домами, стоящими на высоком обрыве у реки, уже размывал ее нестойкую черноту. И свет фонарей от этого становился каким-то блекло-бледным, сонливо-тревожным и совсем ненужным.
Мы дошли до Лениного коттеджа, контур которого, словно обведенный белой линией, проглядывал среди сосен за низкой оградой, рассуждая в основном о том, куда она собирается поступать. И что она после этого будет делать.
Поступать она собиралась на «архитектурный или историко-археологический». Лена грезила городами новыми и уже исчезнувшими с лица земли, покрытыми слоем песка, земли или «пыли веков», как она выражалась.
Я о своем будущем помалкивал. Ибо даже для меня самого оно было неясным и серовато-туманным.
Лене, конечно, можно было уверенно рассуждать о предстоящем, потому что ей, как «золотой медалистке», при поступлении надо было сдать лишь один экзамен. И у нее поэтому было достаточно времени, чтобы как следует к нему подготовиться. Поэтому ее и мало заботило такое огромное (в одной нашей школе получалось пять выпускных классов: три десятых и два одиннадцатых) количество выпускников того года.
Мне же, «твердому троечнику», которые лишь кое-где были разбавлены четверками, и имеющему в «аттестате зрелости» только два высших балла: по астрономии и физкультуре, в лучшем случае маячил институт физкультуры, куда меня упорно «сватал» весь последний год наш физрук…
Мы сели на лавочку, стоящую у дорожки, ведущей к высокому крыльцу коттеджа, возле которого рос развесистый клен, ветви которого тентом нависали и над лавкой. Сквозь этот зеленый узорный «шатер», откуда-то сверху, просачивался желтый свет невидимого фонаря…
– Подожди меня минутку, я сейчас, – почему-то шепотом сказала Лена, снимая с плеч и отдавая мне пиджак.
Ее белое платье мелькнуло за ровно подстриженным кустарником, образующим невысокую живую изгородь вдоль дорожки, ведущей к крыльцу.
Щелкнул замок, и она исчезла в дверном проеме, наполненном глубокой темнотой.
