– Не всегда, я думаю. К тому же математические и физические законы вряд ли исправно работают в человеческом обществе. У разных людей вообще всё по-разному. Как там у Лермонтова: «Мне грустно оттого, что весело тебе». А мне вот стало грустно оттого, что было грустно тебе. И с точки зрения элементарной логики, выражение Лермонтова – абсурд. А, в сущности, и его состояние и моё вызваны одним и тем же чувством – любовью. А ведь любовь, истинная любовь – это очень плохо излечиваемый недуг. Как только ты осознаёшь, что искренне, всей душой, любишь какого-то человека, что именно он, и никто другой, нужен тебе, тут же в твоей душе поселяется страх. Страх о том, что в любую минуту ты можешь этого человека потерять… Не смейся, пожалуйста. Я, может быть, в первый раз настолько серьёзно говорю о подобных вещах.
– А я и не смеюсь. Я тебя внимательно слушаю и, кажется, очень хорошо понимаю.
– Иногда, размышляя о себе, – продолжила Рита, – я понимаю, что я далеко не премудрая Марта, которая может горько плакать из-за предполагаемого, не случившегося несчастия. Я – Маргарита. И порой я действительно, как героиня романа «Мастер и Маргарита», чувствую потребность летать, чувствую, что способна на это! А с тобой я словно мотылёк, порхающий у горящей свечи, в опасной близости к огню. Или бабочка на невидимой паутинке. Вроде и тонка нить, а не порвёшь, не улетишь. Но самое главное, что и лететь-то, чаше всего, мне теперь уже никуда не хочется. И наша предстоящая разлука на всё лето представляется мне чем-то противоестественным поэтому. Как будто мы сами, добровольно, хороним себя. Ведь разлука – это та же недолгая или долгая смерть. И я думаю, что, может быть, мы не по-настоящему любим друг друга? Потому что, если бы мы любили по-настоящему, когда дышишь одним дыханием, то мы не могли бы надолго расстаться. Или я должна была бы не уезжать к маминой сестре в Анапу, а должна была бы отправиться с тобой на Белое море, на твою биостанцию. (Хотя статус мне этого сделать не позволяет, ведь я ещё не жена тебе.) Или ты должен был бы бросить всю свою науку и аспирантуру и отправиться со мной, на всё лето, на Чёрное море… Умом-то я, правда, понимаю, что всё это сущий бред, а вот сердцем… – Она не договорила, немного помолчала, а потом как-то устало продолжила: – Помнишь, как там, в стихотворении Кочетова, кажется: «С любимыми не расставайтесь. Всей кровью прорастайте в них. И каждый раз на век прощайтесь, когда уходите на миг». Извини, пожалуйста, – уже чуть веселее проговорила Рита, – за все эти нелепые, глупые откровения. Просто, видимо, твоя печаль перелилась в меня. Ибо человеку нужен только человек и ничто другое. Мы ведь теперь с тобой как сообщающиеся сосуды… – Она снова не договорила и, как-то беспомощно улыбнувшись, снова повторила: – Извини. Не бери в голову. Просто когда кого-нибудь сильно любишь – сам становишься абсолютно беспомощным. Зависимым от того, кого любишь, от его любви. И разлука наша может быть оправдана лишь в том случае, если ты Мастер. Или стремишься им стать, – неожиданно для меня закончила Рита.
* * *
В конце мая я улетел в Питер к своему научному руководителю, доктору наук Зоологического института, расположенного на Стрелке Васильевского острова. Однако шефа в институте не оказалось. Он уже уехал на Белое море, куда должен был «как можно скорее», согласно записке, оставленной для меня, прибыть и я. Пробыв по необходимым делам несколько дней в городе, я тоже отправился на Белое море, на мыс Картеш, где и располагалась Беломорская биологическая станция Зоологического института. А мой научный руководитель на летний экспедиционный период, вот уже несколько лет кряду, являлся её директором.
Это была моя первая поездка на Беломорье. И я хорошо помню, как акварельно-прозрачной белой ночью сошёл с поезда «Ленинград – Петрозаводск» на малюсенькой станции Чупа, где экспресс стоял лишь минуту. Помню, как меня поразила вся эта волшебная, нереальная призрачность отсутствующей белой ночи с белым туманом, упругими пластами прижимающимся низинах к земле. И выпирающие из неё то там, то тут огромные гладкие валуны, именуемые на Белом море Бараньими лбами. Проходя мимо них, к «скворешнику» миниатюрной станции, верилось, что на каком-нибудь из них обязательно обнаружится старославянская вязь со словами, обращёнными к витязю: «Направо пойдёшь – пропадёшь. Налево пойдёшь – пропадёшь. Прямо пойдёшь – пропадёшь». Мысленно мне представлялись именно такие напутственные слова, ибо, несмотря на необычайную красоту этой тихой белой ночи, мне в тот момент было очень грустно и хотелось домой, назад в Сибирь, к Маргарите, хотя я знал, что её там уже нет.
В единственном оконце станции желтел, пожалуй, совсем не обязательный при такой ночи свет. Войдя внутрь, в крохотном зале ожидания я увидел шесть пустых откидных сидений, стоящих по три напротив друг друга у противоположных стен и маленькое зарешёченное окошечко кассы, за которым, сидя на стуле и склонив голову на стол, беззаботно дремала белобрысая молодая девушка, со светлыми бровями и ресницами.
– Извините, сударыня, что прерываю ваш сладкий сон, – негромко заговорил я, – не подскажете, когда и откуда отправляется катер на мыс Картеш?
После первых же слов девушка распахнула ресницы, и я увидел бездонно голубые глаза. Сначала недоумённо, а потом весело посмотрев на меня, она дослушала вопрос, взглянула на часы, висящие в её каморке – с настоящей печью, занимающей почти всё пространство крохотной комнатки – на боковой стене, и, пытаясь скрыть зевок, ответила:
– Почти через три часа. В девять утра. Пристань в ста метрах отсюда, на заливе. Так что располагайтесь поудобнее и дремлите. Если в зале ожидания прохладно – я включу обогреватель.
– Пожалуй, включите. Приятно будет ощутить тепло, исходящее по мановению руки такой красавицы, – сказал я явную двусмысленность.
– За красавицу, конечно, спасибо, – ответила девушка, и я заметил, что зевать ей уже совсем расхотелось. – Только это неправда. Вы, наверное, так многим говорите?
– Очень немногим, – искренне ответил я и пошёл устраиваться.
Уже в полудрёме, сидя на жестком сиденье, я вдруг вспомнил, как на предыдущей станции, где поезд стоял в два раза дольше, чем здесь – две минуты, в наш вагон садился, видимо, демобилизованный, с иголочки одетый, молодой солдатик. Провожающие его, тоже молодые, крепко подвыпившие парни, что-то весело кричали ему. И все улыбались. А потом, не дождавшись, когда поезд, сверкая нездешними заманчивыми огнями, наберёт ход, отчалив, словно пароход, от дощатого перрона, вдруг резко развернув мотоцикл с коляской, на котором привезли солдата, укатили куда-то по просёлочной дороге, ведущей в дремучие заросли, в неизвестность.
Ах, обещанья, обещания
Легко даются на прощание!
Легко даются, не сбываются…
«Прощай!» – кричат и улыбаются.
Да, именно на станции Чупа, в полудрёме, на жёстком неудобном сиденье, я и сочинил тогда это короткое стихотворение.
На пристани к отходу катера собралось человек семь. Катер был биостанцевский, поэтому никаких билетов на него никто не требовал. Все молча расселись на скамейках, стоящих буквой «П», на кормовой палубе, а девушка со станции передала капитану почту для работников биостанции.
