«О, если б это было так! Как хотел бы я тогда оказаться сейчас не здесь, на судне, а в родном городе, среди друзей и родных, среди белых снегов, а не сереньких волн океана. И чтоб Галина была в красивом красном платье и мы с ней танцевали медленное танго… И в комнате чтоб никого больше не было… А из полумрака доносился голос неведомого или ведомого исполнителя, исполнительницы ли проникновенной и немного грустной песни. И комната была б освещена лишь приглушенным светом торшера с зелёным абажуром, стоящего у тумбочки с магнитофоном, который я видел у Галины в доме…»
Часам к трём погода безнадежно испортилась.
Ветер нешуточно корявил океан сначала небольшими, но частыми оспинами островатых волн, появившихся на его поверхности, а потом стал вздымать их всё выше, будто выравнивая, выстраивая множество маленьких волн в одну большую и одновременно взбивая это всё, как опытный бармен взбивает коктейль. Вода, будто притягиваемая небом, опустившимся ниже от тяжести туч, поднималась всё выше и выше, а затем, плавно заворачиваясь, падала вниз, устремляя за собой и нашу посудину.
Радист сообщил по судовому радио, что к нам приближается нешуточный шторм, который достигнет нашего квадрата как раз к полуночи.
Пока же ветер яростно срезал верхушки начинающих заворачиваться волн и, превратив их в водяное крошево брызг, швырял яростно, куда ему заблагорассудится. Направление его то и дело менялось, и это было самое неприятное, потому что судно никак не могло встать носом к волне. Спрятаться же от шторма, кроме Хироо, нам было негде.
Капитан по рации сделал запрос портовым службам с просьбой разрешить приткнуть судно к причальной стенке, с обязательством, что ни один член команды на берег не сойдет. Следовательно, формально будет находиться на территории своего государства.
Ответ был таков: «У нас нет на это необходимых полномочий, поскольку для захода иностранного судна в порт нужны соответствующие документы. Держитесь трехмильной зоны. По нашим прогнозам – шторм скоро прекратится. Если поступит сигнал SOS – окажем необходимую помощь…»
К ночи ветер, вопреки прогнозам наших метеорологов, действительно немного стих, хотя разбуженные им волны не сделались от этого меньше, а только свирепее. Судно по-прежнему, как на огромных качелях, то поднималось вверх, то уходило вниз, зарываясь почти на полкорпуса в кипучие струи воды.
Меня нещадно тошнило, хотя со всем съеденным в обед я уже давно, причём добровольно, распрощался, заложив для этого в гальюне два пальца в рот и вызвав тем самым рвоту и надеясь, что, может быть, после данной процедуры немного полегчает…
Лёжа на своей койке, в иллюминатор я видел то возникающие, то исчезающие вновь гирлянды праздничных огней чужого города, то высокие, серые волны океана, окатывающие круг стекла…
Меня продолжало мутить, но уже не так сильно. Наверное, потому, что «травить» было больше нечем. И от этого внутри как будто чувствовался некий вакуум, и хотелось есть.
Я, как лунатик, забрёл в кают-компанию.
Несколько человек, прихлёбывая чай, смотрели телевизор, обнаружив эротический канал. Причём изображение, не совсем четкое, они наблюдали на экране, а звук слушали по транзисторному приёмнику ВЭФ, стоящему на тумбочке, рядом с телевизором.
На черно-белом экране здоровенный негр гнался по какому-то полю за миниатюрной и, казалось, испуганной японкой. Настигнув её, гигант стал что-то очень быстро ей говорить.
– Боцман, переведи, – отчего-то визгливо, не своим голосом, попросил Кухтыль.
– Точно! – подкрепил его просьбу второй помощник. – Ты же по-английски сечёшь.
– А что там переводить-то, – отозвался боцман, сидящий спиной к экрану и продолжающий монотонно жевать чёрствый сухарь. «Давай, давай»; «Хочу, хочу»; «Ещё, ещё»; «Ох-ох-ых-вых!» – по-моему, и так всё понятно.
В это время негр и японка стали действительно, почти рыча от нетерпения, с остервенением, словно кожу, сдирать друг с друга одежду. Справившись с этой нехитрой задачей, они повалились в траву. Как-то невероятно, неестественно переплелись телами и начали стонать так, будто их пытали огнём и железом средневековые изверги.
– Вы бы лучше спортивный канал нашарили, – по-прежнему не оборачиваясь, предложил боцман. – Может быть, олимпиаду показывают.
– Не мешай! – зашипел второй помощник. – Не хочешь – не смотри, а к другим не лезь со своими советами! Вот уж, действительно, страна советов, – ещё больше распалился он. – Каждый, кому не лень, советы дает! Как надо жить, что делать…
Издав в унисон заключительный, аккордный стон, партнёры отвалились друг от друга. И в наступившей тишине второй помощник всё же закончил свой монолог.
– А я хочу, чтобы никто мне не мешал жить так, как я хочу! Никто! – с нажимом закончил он, снова уставясь не на экран, где теперь: женщина-стоматолог в очень коротеньком белом халатике для чего-то светила фонариком в широко открытый рот пациенту – белокурому парню. Причем, когда она наклонялась, из-под халатика появлялись едва прикрытые миниатюрными трусиками упругие ягодицы, которые, мыча, как будто от испуга, начинал лапать своими здоровенными ручищами пациент…
Боцман встал из-за стола и вышел из кают-компании, так и не обернувшись к телевизору ни разу. За ним следом подался и я, так ничего и не съев. И уже из-за неплотно закрытой двери услышал голос Кухтыля:
– Зинуля, иди с нами кино интересное посмотри!
– Кобели! – раздался громкий Зинин голос, и через секунду с подносом в руках, для капитана, в коридоре появилась и она. А за ней, как-то неловко покряхтывая, и стармех, быстро спустившийся в машинное отделение.
Зина подождала, пока он скроется внизу, а потом гордо, как мимо пустого места, прошествовала мимо нас, отчего-то остановившихся возле газеты. Подойдя к лестнице, осторожно ступая, она стала подниматься по ней, держа поднос с кофейником и булочками на отлёте, в одной руке.
Краем глаза я увидел, что мы с боцманом смотрим в одну и ту же сторону – на красивые ноги Зины, по мере ее подъёма по лестнице всё более и более открывающиеся нашим взорам.
Дверь ходовой рубки захлопнулась, и боцман, обернувшись ко мне, иронично спросил:
– Чего ж, наука, в кают-компании не остался? Порнушку б посмотрел. Тогда б и на Зинины ноги глазеть не пришлось…
Я хотел ему ответить, что от такого же слышу! Но меня снова начало мутить, и желание пререкаться отпало само собой.
– Дома ведь такого не узришь, – продолжил боцман начатую тему.
– Может, оно и к лучшему, – ответил я.
– Пожалуй, – задумчиво согласился он. – Ведь ещё Федор Михайлович предупреждал: «Широк русский человек, слишком даже широк! Я бы сузил».
«Ну, прямо не команда, а сплошные книгочеи! – искренне изумился я. – Радист Эразма Роттердамского цитирует. Боцман – Достоевского. Впору, видать, мне примерить на себя слова знаменитого режиссера Довженко, говорящего о своей жене: “Не обижайтесь на неё (Это он успокаивал оператора, жалующегося на то, что супруга режиссёра вмешивается в съемочный процесс, козыряя тем, что у неё высшее – редкость по тем временам – образование), у неё оно действительно высшее, но… без среднего”. Вот и у меня, похоже, тот же самый диагноз».
