Отвлеченный посторонними мыслями, я сбился со счета петель. А, пересчитав их заново, вдруг осознал, что уже не качает. Более того, в иллюминатор пробивались робкие солнечные лучи. Отложив вязание в сторону и выключив полукруглый плафон у стола, создающий уют своим желтоватым теплым светом, я решил сходить к радисту – узнать у него, скоро ли мы подойдём к Командорам.
Наш никогда не унывающий радист, казалось, узнавал обо всех событиях гораздо раньше других.
Сидя за столом, на котором, занимая почти всю его площадь, стояла рация, он разгадывал кроссворд в какой-то еще владивостокской газете, почти двухмесячной давности.
– Проходи, гостем будешь, – оглянулся он на меня, – а бутылку принесёшь – хозяином станешь, – вновь склонился он над газетой.
– Ты не знаешь, какое это слово: «чувство, облагораживающее и возвышающее человека», – прочел он. – Шесть букв. Заканчивается мягким знаком.
– Может быть, любовь? – предположил я, не совсем, впрочем, уверенно.
– Подходит! – обрадовался радист, вписав слово в нужные клеточки. – Надо же, – как-то хитровато улыбнулся он, – ни в жисть бы не догадался.
Отложив газету в сторону, спросил:
– Чай будешь?
– Можно, – согласился я.
– Садись тогда, вот сюда. У меня как раз вода закипает.
На краю стола, в стеклянном химическом стакане (что значит научное судно) с опущенным в него кипятильником действительно вскоре активно забурлила вода. Радист вынул кипятильник и засыпал в кипяток почти треть маленькой пачки чая.
– Крепкий чаёк, со сгущеночкой, милое дело, – произнёс он мечтательно, прикрыв стакан сверху свернутым в несколько рядов белым вафельным полотенцем. – У меня и сухарики солёненькие есть…
– А ты чё пришёл-то? – спросил он через некоторое время, разливая чай по кружкам.
– Да узнать хотел, когда к Командорам подойдём?
– Завтра, к вечеру, – ответил он и, покряхтывая, осторожно, чтобы не обжечься, с явным удовольствием принялся пить горький, почти чёрный чай, который я в своей кружке чуть не на треть разбавил сгущённым молоком.
В благодушном настроении, похрустывая сухариками, неспеша прихлёбывая душистый напиток, радист пустился в воспоминания, негромко рассказывая всякие любопытные, не всегда весёлые истории, случающиеся с ним или с кем-нибудь из членов команды.
– Я на этой посудине уже пять лет хожу и заметил, что основной костяк команды почти не меняется. Капитан, там, помощник, стармех, боцман, фельдшер, тралмастер… Матросы только да научники почти в каждом рейсе новые. Кухтыль, правда, вот как-то пока прикипел к команде. Третий год с нами ходит. И каждый раз клянётся, что больше ни за какие коврижки в море не пойдёт. На берегу, дескать, работу найду, дома – в Калуге. И не он один в рейсе так зарекается, мол, спишусь с морей подчистую! А как подходит время к очередному рейсу – глядишь, собирается народ, да всё знакомый. Не раз клянущий жизнь в море на все лады… Съезжаются во Владик, после своих длинных отпусков, со всех концов Союза… Вот боцман у нас из Новороссийска. Тоже ведь морской город. Однако сюда, на Дальний Восток перебрался. Из-за личных обстоятельств, говорят. С женою у него там чего-то не сладилось. Вроде вернулся из загранки, жене молодой – красавице подарков кучу за бугром накупил. Тем более что полгода от неё на корабле радиограммы получал: мол, жду, люблю, скучаю и всё такое прочее… А дома её (судно в порт ночью пришло) со своим же дружбаном застукал. Милуются, голубки. Коньячок недопитый на столике журнальном у тахты стоит. Лимончик нарезанный в блюдечке, сахарком посыпанный. Свет притушен. И сами в неглиже уже с тахты этой самой соскочили, как тараканы травленые забегали. Она в крик: мол, не виноватая я, Олег! Всё объясню! И простынкой неосознанно прикрывается от законного мужа, задницей голой блестя перед полюбовником. Дружок – штанами срам прикрывает, в недоумении о том, что судно в порт только через два дня должно было прийти. Взбледнул к тому же от страха, на лицо бывшего приятеля глянув. Наверное, подумал, что в лучшем случае переломом челюсти отделается. А то, глядишь, и жизни лишится… А Олег поставил на пол чемоданы с подарками, посмотрел на них обоих глазами, кровью налитыми, и спокойно так (это какую ж надо выдержку иметь?) говорит: «Тут тебе подарки, Зина». (Жену его, как и нашу буфетчицу, тоже Зиной звали.) А тебя, кореш любезный, многостаночник ты наш, уж извини, не чаял в дому своём встретить среди ночи, так что пролетаешь ты с подарками. Хотя жена моя тебе подарком пусть будет». Повернулся и из комнаты вышел. Ключи свои от квартиры на тумбочке в прихожей оставил… Она за ним, босиком, халатик надернув, на лестничную площадку выскочила.
– Не пущу, – ревёт. Слезы из глаз ручьём. – Останься, это так, случайно все вышло. Одного тебя люблю!
– А я тебя, сука, уже нет, – ответил он и ласково так от себя отстранил. Скорым шагом, бегом почти, по лестнице вниз устремился. А Зинуля сползла на пол по стеночке и чувств лишилась.
Полюбовник ейный шкодливым котишкой из квартирки выбрался, радешенек, что цел остался, и тут же на Зину, распластанную на полу, наткнулся. Не решился всё же удрать по-тихому, второй грех на душу не взял – «скорую» вызвал. Те примчались скоренько. Нашатырь там, все такое прочее… Она в сознание пришла после обморока и хахалю говорит:
– Убирайся отсюда, скотина! Видеть тебя больше не могу!
С тех пор боцман наш бабам ни в какую не верит. «Стервы они все», – говорит.
Года два назад что-то у них с Зиной нашей вроде начало вырисовываться. А тут у капитана жена померла. Он к буфетчице по серьезу давай свататься. Дескать, живу, не зная женской ласки – чахну на корню. Будь, Зинаида, женою моею законной.
Ну та вроде колебнулась – надежды подала. Хотя врать не буду – точно не знаю. А вот то, что до Зины, при живой еще жене, кэп наш к фельдшерице клинья бил, ведаю. Но её у него из-под самого носа, можно сказать, старпом увёл. Видел, какие у него усы гусарские!.. Вроде после рейса пожениться собираются. Дай-то бог. Анна Васильевна женщина добрая. Не красавица, конечно. Но где ж на всех-то красоты наберёшь. Вон, у Зины нашей её даже в избытке, по-моему. А счастья, похоже, нет…
– Она однажды, слыш-ка, – улыбнулся он, – Кухтыля чуть половником не убила.
– За что?
– Да, в Корсакове, на Сахалине, пёсик к нам на судно приблудился. Бездомный, видать. Умная такая псинка, беспородная, с грустными глазами. Смотрит на тебя – ну, всё, кажется, понимает, только сказать не может. А тут, обдристался как-то в коридоре, у лестницы, ведущей в капитанскую каюту. Не успел донести дерьмо до палубы. А кэп в это изделие его поспешное своим начищенным штиблетом впечатался. Как раз в кают-компанию спускался за чем-то. Разорался, ясно дело. Бардак на судне! Пса немедленно за борт! И боцману строго-настрого приказывает: «Чтоб я этой шавки больше не видел!»
Боцман это грязное дело Кухтылю поручил. Не смог сам животину, да ещё в штормовую погоду, за борт выбросить. А Кухтыль этого пса просто сожрал. Где уж он его умертвил и разделал, не знаю, но на камбуз пришёл с котелком, мясца сварить. А Зина, как это дело прочухала, что у него там за мясо, как ему со всего маху половником огромным по башке треснет! Добрый шишкарь у него потом на лбу вздулся.
