– Игорь, перестань, пожалуйста, его допрашивать, – тихо попросила жена. – У меня голова раскалывается. Дима, умывайся и – спать. Завтра всё расскажешь, – закончила она, обернувшись к нам.
– Есть будешь? – спросила Димку тёща, подойдя к нам, стоящим в коридоре у входной двери напротив друг друга.
– Нет, – ответил он, силясь не расплакаться, и всё ещё продолжая держать на раскрытой ладони позеленевшие гильзы, словно даря их мне.
– Ну, тогда иди спать, – снова повторила жена, вставая с дивана и направляясь в спальню.
И тут словно чёрт меня дёрнул! Я сграбастал Димку под мышку правой рукой (гильзы, выпав с лёгким звоном, покатились по полу), и выволок его из дома на крыльцо.
– Спать будешь не на кровати, а здесь, на лавке, на свежем воздухе, чтоб знал в следующий раз, как нас всех изводить!
Я опустил его на лавку, сделанную мной под навесом над крыльцом. В непогоду мы иногда сиживали тут с ним, слушая шум дождя, барабанящего по железу крыши и рассуждая о всевозможных «всякостях»…
Например, он, глядя на свою ладонь и подушечки пальцев с их неповторимым, загадочным узором, спрашивал: «Папа, а как это вот кожа на меня натянулась?»
– Не знаю, Димыч. И, думаю, мало кто знает. Ответы на многие непосредственные детские вопросы каждый даёт себе сам. Иногда – через много-много лет…
Лёжа спиной на лавке, сын покорно скрестил на груди руки и стал неотрывно, с сосредоточенно-отрешенным выражением лица смотреть в усеянное августовскими звёздами небо, распахнутое огромным чёрным крылом сразу за краем навеса.
Глядя на него, я испытывал к нему такую острую жалость и любовь, что готов был тут же обнять его и попросить прощения за свою несдержанность. За то, что злость во мне пересилила жалость. Но, видимо, вспыльчивость и упрямство, порою глупое, я унаследовал от своего деда-казака, и оба этих качества мешали мне сделать верный шаг.
К моему счастью, на крыльце появилась жена и, выразительно взглянув на меня, молча увела Димку в дом. А я, вдруг словно обессилев, присел на короткую, не больше метра, лавку и какое-то время, опустошённый, сидел, ощущая нагретость доски от Димкиного тела и гулкую пустоту внутри себя. И только летняя ночь, будто успокаивая меня, тихо гладила невидимым ветерком лицо, холодя горящие от стыда щёки.
– Ну, ты что, Игорь, ночевать там, что ли, собрался? – услышал я голос Натальи из растворившегося на втором этаже окна спальни. – Давай по-быстрому наверх!
– Дима, иди обедать! – повысил я голос.
Он вошёл в кухню и, сев за стол, похлебал немного фасолевого супа, отложив ложку в сторону.
– Не вкусно?
– Нормально.
– А чего ж тогда не ешь?
– Не хочется.
– Давай после обеда сходим в краеведческий музей? – бодро предложил я. – Мне там надо будет кое-что посмотреть и потом статью о новой экспозиции написать. Так что мы с тобой сразу двух зайцев убьём: и выставку «Предметы быта коренных народов Сибири» посмотрим, и рабочее задание выполним. Там должны быть всякие ружья старинные, кремнёвые, луки, одежда аборигенов… А потом, на пароходике, по Ангаре, до дома прокатимся…
– Папа, а разве обязательно надо зайцев убивать?
– Совсем не обязательно. И мы с тобой этого делать не станем. А просто посетим музей. Ну, как? Принимается предложение?
– Принимается, – согласился Димка.
Мы шли по красивой набережной к старинному, из красного кирпича, затейливому особняку бывшего «Императорского географического общества», построенному в виде небольшого «Мавританского замка», в котором ныне и располагался областной краеведческий музей. А напротив него, через улицу, раньше именуемую Большой, белел колоннами красивый дом генерал-губернатора, построенный в классическом стиле. В нём теперь располагалась библиотека университета. А генерал-губернаторов, увы, в России вообще не стало…
Я держал сына за руку, а он, то и дело откусывая мороженное, в хрустящем вафельном стаканчике, купленное в киоске на причале, и время от времени улыбаясь (что чрезвычайно радовало меня, ибо давненько я уже не видел на его лице улыбки) каким-то своим мыслям, а, может быть, и моим шутливым репликам, шёл рядышком, скашивая глаза на низко летающих над водой речных чаек, и я чувствовал, что ему хорошо со мной. А мне с ним хорошо было всегда. Так оба мы и хорошели от этой неспешной прогулки…
Можно даже сказать – я был счастлив, потому что осознавал, что я сейчас для сына не только отец, но и друг, ближе которого у него, в данный момент, никого нет.
Пожалуй, такого единения и открытости, как в те первые дни и недели нашего жития в новом городе, у нас никогда потом больше и не было…
* * *
Всё это я вспомнил, глядя на подновлённую по всему периметру, – примерно двести на двести метров, – а раньше – рухнувшую, в некоторых местах старинную металлическую ограду небольшого скверика в центре города, всюду теперь покрашенную блестящей чёрной краской, и с грустью подумал: «Куда всё это исчезает? И – зачем? Все эти наши лучшие дни, наши годы, наши светлые отношения? Наше прошлое? Вот уже и третье тысячелетье на дворе… Двадцать первый век… Век-могильщик для большинства из нас… А иные, уже навсегда теперь, как, например, моя милая тёща – Мария Ивановна, остались в прошлом, двадцатом, родном для них веке…»
И с ещё большей грустью глядя на облетевшие, печальные, будто какие-то насупленные, деревья, поблескивающие от недавнего холодного дождя тёмными влажными стволами и ветвями, я одновременно с белым облачком пара выдохнул неизвестно к кому обращённый, вопрос:
– А что, если наши лучшие годы и дни уже миновали?..
Может быть, они остались там, в небольшом, уютном, как удобная тёплая рукавичка, городке на берегу Байкала? В том доме, с окном «кабинета» на втором этаже, смотрящем на такие близкие – рукой подать – отроги Хамар-Дабана. То белые, с зелёными островками сосен и елей, по склонам – зимой; то изумрудно-зелёные, от первой сочной листвы, но с искрящимися шапками снега на вершинах – в начале лета; то ярко разноцветные – срединной осенью; и прозрачно голубые – в близком предзимье. Глядя на которые я медленно писал свои рассказы, мечтая об известности и славе… И всё же главное, наверное, заключалось в том тихом счастии, когда почти все твои самые близкие люди рядом с тобой, в просторном, уютном доме…
Это было наше первое, собственное жилище, поскольку до того приходилось снимать углы в разных концах Иркутска, в основном, по его окраинам – там дешевле. Или жить в квартире с моими родителями, в соседнем городе, откуда Наталье надо было добираться до университета, в котором она тогда работала, часа полтора, и она поэтому страдала от постоянного недосыпа, засыпая в электричке сразу же, как только садилась на лавку. Если, конечно, имелись свободные места… Жить в квартире тёщи в Иркутске – тоже трёхкомнатной, как и у моих родителей, было тоже невмоготу, потому что кроме неё там обитала ещё и семья её сына, и самой Марии Ивановне приходилось ютиться в проходной комнате… Мы и в Байкальск-то переехали только потому, что нам пообещали квартиру…
