Проходя мимо этих киосков и неосознанно скользя по ним взглядом, я особенно старался увлечь сына интересным разговором…
Миновав гостиницу – от улицы Некрасова до улицы Желябова («от поэта – до бандита», как говорил один мой приятель-журналист), мы останавливались у светофора и ждали, когда на нём загорится «зелёный человечек», позволяющий пешеходам пересекать улицу. Мы всегда терпеливо ждали этого разрешительного сигнала, даже если на дороге не было машин. Таким образом мне хотелось приучить сына к порядку. Ведь не исключено, что ему когда-нибудь придётся отправиться в школу одному… Мысль эта страшила, и я старался её поскорей от себя отогнать…
Перейдя дорогу, мы неспешно шагали рядом с красивым, старинным, – и тоже двухэтажным, как и Натальин биофак, – зданием, построенным купцом Хаминовым для женской гимназии. В здании этом теперь располагался педагогический институт. Завернув за него, где здание ещё продолжалось, сворачивали в короткий переулок неведомого мне Богданова.
Здесь сын обычно задавал какой-нибудь последний вопрос. Например: «А кроме купцов, папа, строил кто-нибудь в Иркутске такие же красивые дома?»
– Наверное, строили, Димыч. Но, судя по всему, немного, – отвечал я и умолкал, притормаживая, щадя самолюбие сына и наблюдая за ним уже с некоторого расстояния, всё больше увеличивающееся между нами. Он не хотел, чтобы одноклассники видели, что его провожают. Тем более что в эту, как считалось в городе, «элитную» одиннадцатую школу имени Владимира Владимировича Маяковского ребятню подвозили в основном на сверкающих автомобилях…
Димка делал ещё десятка три шагов и со своим цветастым ранцем за плечами исчезал в двухстворчатых, то и дело громко хлопающих, дверях школы, которая была сложена из добротного старинного красного кирпича. На его фасаде, почти под самой крышей, красовалась выпирающая, побеленная дата постройки здания – 1915 год.
До революции семнадцатого года здесь располагалось реальное училище…
Я шагал дальше по переулку, в конце которого, словно зависший, в прозрачном чистом синем небе сентября, был виден блещущий, оцинкованным листовым железом купол цирка, отдалённо напоминающий мне почему-то купол Исаакиевского собора в Петербурге, только «лежащего» там на низких серых, набухших влагой, осенних тучах.
На небольшой площади перед цирком, с четырёхугольным фонтаном, похожим из-за плавающего в нём разноцветного мусора скорее на длинное корыто (и это мне не нравилось), я всегда, тем не мене, испытывал как будто ностальгию по чему-то навсегда ушедшему, с едва теперь уже угадываемыми контурами…
Мне нравилось, что здесь в любую погоду продавали с лотков разноцветные шары, стремящиеся в небо. Иногда они вырывались из детских рук и поднимались в высь, постепенно растворяясь в синеве… Здесь же детвору катали вокруг фонтана на маленьких, – с умными грустными глазами и подстриженными по-ученически чёлками, – лошадках – пони…
И во всём этом было для меня что-то милое, хотя и отчего-то слегка грустное… Как будто бы я вновь вдруг возвращался ненадолго в детство…
«Надо бы с Димкой в цирк сходить… А то не успеешь оглянуться и – кончилась счастливая пора. А ведь только в детстве и можно искренне посмеяться над нехитрыми шутками клоуна и с замиранием сердца следить за бесстрашными акробатами, работающими в высоте на канате, под самым куполом цирка».
Свернув в сторону, направлялся в редакцию. Там, если не было срочного задания, занимался до обеда обычными рутинными редакционными делами. Сдавал «ответсекретарю» уже готовую статью или «стряпал» по-быстрому, из ничего, «информашку» на первую полосу. Кому-то звонил, договариваясь об интервью, а значит и о встрече: «В любое удобное для вас время…» Или – «подчищал хвосты». Дописывая незаконченные, неспешные материалы: очерки, зарисовки с натуры… В отличие от этих жанров, например, репортаж с места событий всегда был срочен. Именно поэтому я репортажи не любил и старался их избегать. Благо было кому у нас этим заниматься: молодым, задорным, амбициозным корреспондентам, недавним выпускникам журфака.
Зная, в котором часу у Димки заканчиваются уроки, я подходил к этому времени к скверику и поджидал его там, сидя иногда на поваленном старом тополе, обглоданном ветрами, временем, дождями до чистоты и твёрдости кости.
Сын степенно выходил из школы и направлялся домой, делая вид, что не видит меня…
Какое-то время я шагал сзади, на достаточном удалении, «незаметно». И догонял лишь на «Сухэ-Батора», когда его уже не могли видеть шумные одноклассники.
– Ну, как дела? – бодро спрашивал я, беря сына за руку.
– Да, ничего, – не совсем охотно отвечал он, будто и не радуясь тому, что я его нагнал.
Некоторое время мы шли молча.
– Папа, а ты помнишь то большое поле, по которому мы с тобой шли из больницы, перед нашим переездом сюда? – с неподдельной грустью спросил он.
Я вспомнил, что действительно, где-то в середине августа, за несколько дней до нашего отъезда, мы ходили в больницу лечить ему зуб. Помнил я и как, стоя за полупрозрачной, из матового стекла, дверью кабинета врача или делая взад-вперёд несколько шагов по недлинному «аппендиксу» тупикового коридорчика, мучился, слыша плач сынишки и уверенный голос стоматолога, моего давнишнего приятеля, которому я, как профессионалу, доверял: «Сейчас ещё немного пожужжим машинкой, почистим дырочку и пломбочкой её закроем. Потерпи чуток…»
Слыша всё это – пронзительный звук бормашины, хрипловатый голос врача и порою безутешный плач сына, – я думал, что лучше бы доктор выдрал мне несколько зубов, чем ожидать здесь конца процедуры, понимая, что ты не в силах облегчить страдания родного человека.
Всё это я вспомнил отчётливо, в том числе и нашу обратную дорогу из больницы. Но никакого большого поля припомнить не мог. «Наверняка Димка что-то напутал», – подумал я и ещё раз, в деталях, постарался восстановить в памяти ту лесную, с мягкой сочной травой, неширокую дорогу, ведущую от Сангородка, расположенного за городской чертой, у самого подножия гор, и идущую через лесок к нашим домам. «Нет, никакого поля, точно, не было…».
– Там ещё такие красивые бабочки летали. И цветов было много. И от них так хорошо пахло. Совсем не так, как в больнице… И ручеёк бежал, через который я перепрыгивал…
Я вспомнил не очень большую полянку надвое разделённую весело журчащим, прозрачным и, казалось, очень озорным ручейком, через который можно было легко перешагнуть и невдалеке от которого, на взгорке, стеной стояли заросли жёлтого и белого донника, запах от которого был действительно очень хорош.
– Помню, Димыч.
– Мне тогда ещё стрекоза на руку села, и я её долго нёс потом, а она не улетала. У неё были такие большие красивые глаза… И друзей у меня в Байкальске было много, – вздохнул он. – Вовка Панов, Пашка Главинский, Пахомовы – Виталька и Эдька…
– А здесь ты ещё ни с кем не подружился?
– Нет.
– А с кем ты за партой сидишь? С мальчиком или девочкой?
