Я тоже определился в одну из областных газет, где зарплата, надо сказать, была нормальная, но, в отличие от жены, работу я свою не любил. Как там у Сатина в пьесе Горького «На дне»: «Если труд для тебя в радость – жизнь счастье. Если труд для тебя в тягость – жизнь рабство». И если первый вариант подходил жене, то второй – был «пошит» на меня. Ибо любую работу – а мне пришлось сменить немало профессий: грузчика на продбазе, инструктора по плаванию, учителя биологии в школе, бурового мастера, сотрудника НИИ, корреспондента различных газет, – не жаловал, считая всякую из них временной, поскольку уже давно «пописывал», рассчитывая стать когда-нибудь неплохим, а может быть, и хорошим писателем. Правда, пока что о моих рассказах знал только старый письменный стол, в ящике которого «до поры до времени» они и хранились…
К счастью, «содержание» в нынешней моей редакции, – в отличие от предыдущей, районной газеты, где я «служил» и куда надо было являться к восьми часам утра, а уходить ровно в пять вечера, по придури редактора, не взирая на загруженность корреспондента, – было «беспривязным», конечно, при условии, что ты успевал в срок выполнять редакционные задания, заполняя какую-то часть пустого газетного пространства, порою, не менее пустыми статьями-однодневками или даже – сиюминутками, не требующими ни осмысления, ни размышлений, излагая в них, по велению времени, «голый фактаж». Но именно такая продукция с особым интересом и проглатывалась обывателем, то есть массовым читателем, а значит – потенциальным подписчиком нашей «полужёлтой» и весьма объёмной газетёнки. Получалось, что не мы воспитывали массы, а массы воспитывали и «строили» нас «по образу и подобию своему». Однако, благодаря такому режиму работы, когда почти любой корреспондент находится в «свободном плавании», я мог себе позволить неспешную прогулку утром – до школы, а затем, часов в двенадцать – до дома. Заодно вместе с сыном и пообедав.
Идти до школы даже самым неспешным детским шагом было минут пятнадцать-двадцать.
Маршрут наш пролегал – сначала по улице Сурикова. И я рассказывал сыну о том, что знал сам, об этом прекрасном художнике, тоже, как и мы, сибиряке и – о его великолепных и страшных картинах. Таких, например, как: «Утро стрелецкой казни», или «Меньшиков в Берёзове», или «Боярыня Морозова»… В связи с последней картиной я рассказывал ему о церковном, а затем и народном, расколе, принёсшем России бед не меньше, чем государственный большевистский переворот 1917 года, названный впоследствии пришедшими к власти Великой Октябрьской революцией. И о несгибаемой воле «старообрядцев»… То есть старался напитать сынишку, когда и мозг, и сердце, и душа ещё так восприимчивы к добру, не тем, о чём мне приходилось писать в своей газете, а тем, о чём я стремился писать в рассказах…
Шагая по улице Сурикова, мы проходили мимо двухэтажного, запущенного ныне, особняка Русско-Американской компании, образованной в 1799 году для пушного и зверобойного промысла на северных островах Тихого океана и Аляски русским купцом Григорием Шелиховым. И я рассказывал Димке о русском форте Росс в Калифорнии и о Русской Америке… Доходили до Вечного огня с его трепещущими на ветру красновато-желтовато-синеватыми «лепестками» пламени, с лёгким шипеньем вырывающимися из круга в центре большой металлической звезды, расположенной на возвышении, сделанном из красноватых мраморных тяжёлых плит. У подножия этого сооружения, со всех его четырёх сторон, на подстриженной зелёной травке, наклонно лежали небольшие светлые бетонные плиты, с выбитым на них «золотыми» буквами текстом: «Сибирякам, погибшим за Францию», Венгрию, Румынию, Югославию, Польшу…
«Да, где только не сложили головы наши земляки…»
Напротив Вечного огня, с обратной стороны здания областной администрации, на вертикальной гранитной плите металлическими буквами были выписаны имена уроженцев Иркутской области, Героев Советского Союза, погибших в той страшной, второй по счёту в ХХ веке, мировой войне 1941–1945 годов.
Предпоследним в не коротком списке героев значился «Младший сержант Чумаков Андрей Петрович». Односельчанин и друг детства моего отца, тоже захватившего войну. Только не на западе, с Германией, а на востоке, с Японией. И не танкистом, как его друг, а пехотинцем.
Говорил я сыну и об этом…
Ему было приятно о чём-то рассказывать, потому что он был не только внимательным, но и благодарным слушателем. А после моего упоминания о войне обычно говорил: «Когда к деду поедем – надо, чтобы он всё подробнее рассказал и показал свои награды». Да, дед тогда ещё был жив…
Сынишке особенно нравилось, что у моего отца, кроме всего прочего, была медаль «За отвагу»… Наверное, потому, что ему самому хотелось быть отважным, как храбрый оловянный солдатик из сказки Андерсена, которую он тогда читал по слогам. Ведь сам он среди сверстников особым смельчаком не считался, хотя и слюнтяем тоже не слыл. Словом, был обычным мальчишкой, которому посчастливилось родиться в переломные для страны восьмидесятые годы такого непростого двадцатого века, который не раз уже уверенно шагал по людским костям.
Миновав огромный серый квадрат здания областной администрации, построенного на месте разрушенного в тридцатые годы двадцатого века кафедрального собора, мы, перейдя тихую улицу, подходили к бывшему польскому костёлу, а ныне – Органному залу областной филармонии, где давали концерты музыканты со всего света. И который, как высокая тёмная ель, тянулся вверх и выглядел мрачновато из-за потемневших за время его жизни кирпичей…
Дальше наш путь лежал вдоль полукруглого, блещущего затемнёнными зеркальными стёклами, здания «Иркутскэнерго», до пешеходного перехода через широкую улицу, перейдя которую, мы продолжали свой путь по улице Сухэ-Батора, монгольского революционера, и шли мимо старинного особняка, построенного купцами Трапезниковыми в девятнадцатом веке «для нужд города», в котором теперь располагался биолого-почвенный факультет госуниверситета. Его в своё время и закончила Наталья.
– Мама училась здесь, а ты где? – спрашивал сын.
– Я, Димыч, учился у самого лучшего учителя – у жизни, обычно отшучивался я, не вдаваясь в подробности о том, что в 1972 году, тоже в Иркутске, закончил единственный в тогдашнем Советском Союзе факультет охотоведения, а потом и Литературный институт в Москве. Успев ещё поучиться, между двумя вузами, в аспирантуре Зоологического института, расположенного на стрелке Васильевского острова, в Ленинграде-Питере, всерьёз подумывая о научной карьере.
– Может, и мне в школу не ходить, а у жизни учиться? – серьёзно интересовался он.
– Нет, Дима, надо обязательно учиться в школе. Школьные знания – это как фундамент для строящегося дома. Без него – здание рухнет…
Потом мы шли мимо длинного, растянутого от улицы до улицы, почти на весь квартал, безликого семиэтажного здания гостиницы «Ангара» с всегда наглухо зашторенными, высокими окнами, первого – ресторанного – этажа. На выложенном красной плиткой тротуаре, «спиной» к этим наглухо зашторенным, скрывающим следы вчерашнего вечерне-ночного разгула, окнам и – «лицом» к прохожим, располагалось в ряд несколько газетных киосков. Из-за стекла витрин этих киосков, на проходивших мимо людей, с обложек ярких глянцевых журналов, в большинстве своём, обычно «смотрели» не лица, а разноразмерные, лоснящиеся «от самодовольства», задницы. А если на обложке всё же обнаруживалось лицо, то это было, как правило, лицо какой-нибудь «чахоточной» – по нынешней моде – девицы или лицо полувампирической красотки с неясной улыбкой и неопределённым томным взглядом… И по подобным лицам трудно было понять – не было в них естественности, открытости, – то ли эта дива жаждет страстной любви, то ли крови, то ли безумных оргий времён римского императора Калигулы. А может быть, у неё просто хронический запор или, напротив, неудержимая «свистуха». А иначе как объяснить эту застывшую вымученную улыбку на все тридцать два зуба, на искусно «заштукатуренном» новомодной косметикой лице. Да и главным в съёмке – это ощущалось почти на всех фотографиях – было отнюдь не лицо, не его особенности, с обычными человеческими чувствами усталости, грусти, веселья, раздумья, а какая-нибудь сногсшибательная деталь туалета: причёска; или – длинные, отполированные, похожие больше на когти, ногти рук; или – очень дорогое украшение на выпирающей из декольте груди; или – ноги «скаковой лошадки», обутые в модные туфли на высоких каблуках и «растущие» у современных прелестниц, как правило, «почти от коренных зубов».
