Многие реальные персонажи этой книги мнили себя гениями, но ими, увы, не стали, не выдержав проверку временем. А многие, которые не мнили себя таковыми, – Сезанн, Гоген, Ван Гон – таковыми стали…
Я прервал свои размышления, унесшие меня так далеко от задуманного, и попытался сосредоточиться на пейзаже, который хотел описать, и вновь стал пристально смотреть в окно. За которым вдали, с правой стороны, похожий своим чётким «профильным» контуром на тяжёлый, громоздкий старинный чугунный угольный утюг, темнел, готовый разгладить и без того идеально гладкую поверхность вод, мыс Толстый. Стального цвета «скатерть» озера перед ним была туго натянута на необъятном «столе» Байкала.
Ну вот, я уже начал словесными мазками обозначать заоконный пейзаж. Жаль, что «мазки» получаются какие-то серые, неяркие, выспренние даже… Надо насытить написанное оригинальными, неожиданными размышлениями…
Как там у Пушкина?
«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат». Вот как у него точно сказано об Арапе Петра Великого в одноимённом произведении: «Ибрагим отличался умом точным и наблюдательным. …проводил дни однообразные, но деятельные». Как просто, как видимо всё! У меня же пока есть только интрига, которая не соединена с плотностью эпоса, что, пожалуй, должно присутствовать в любом достойном художественном произведении. Ибо герой рассказа не может быть, не должен быть лишь носителем определённого тезиса…
Что-то уж больно замороченные, наукообразные мысли полезли мне в голову… А где ж их взять, мыслей простых и чудесных. То есть «мыслей и мыслей…», если они тут же возвращаются к нашей ссоре с женой. К тому, как незаслуженно и мелочно обидел я её. И как у неё от изумления вдруг округлились глаза. Ведь «удара под дых» от близкого человека она никак не ожидала. И это моё небрежно брошенное «Пока…» перед уходом и – хлопанье дверью от внутреннего раздражения, с которым не смог справиться. И раздражение-то было в основном от того, что дома не писалось, всё отвлекало что-то. Казалось, от главного…
Стыдно, ох как стыдно теперь. Вместо того, чтобы обнять жену, приглашающую обедать. Поблагодарить её за заботу. Сказать: «Прости, дорогая, что я порою бываю несдержан и груб». Я наговорил ей всякой ерунды.
– …Да, теперь мне совершенно ясно, что мне надо побыть одному! Чтобы перед глазами никто не мельтешил! Не мешал работать и… жить так, как я этого хочу!
– Я мешаю тебе жить?!.
Слёз я уже не видел – Ирина ушла в спальню. Всхлипов тоже не слышал. Жена всегда плакала очень тихо… Слёзы просто струились по её щекам, а в глазах стояло застывшее удивление от незаслуженной обиды. «А обидеть тебя, мать, может даже муравей, при твоём-то характере», – как говорил о ней наш сын. И это было действительно правдой, при её необычайно кротком характере…
В этот день – Пушкинского лицея, я так ничего и не написал…
После обеда завалился читать Лермонтова, не переставая поражаться тому, насколько слабы, беспомощны его первые ранние произведения. Драмы: «Люди и страсти», «Два брата»… Как они надуманны и неестественны. И которые я, надо сказать, с трудом заставил себя дочитать до конца.
С другой стороны, это как-то примиряло меня с действительностью. О том же, что Лермонтов написал эти вещи в четырнадцать-пятнадцать лет, я старался не думать. Ведь с гения и спрос особый… Но если у него есть провалы – значит он не гений? Или мои рассуждения об этом предмете не верны? На сегодня мы знаем о гениях точно только одно: «Гений и злодейство – две вещи несовместные…»
Быстро стемнело. И я, решив не заниматься ужином (ничего не хотелось делать, даже готовить еду), разостлал постель, приготовившись спать и надеясь на то, что хотя бы сон пожалеет меня и не заставит себя долго ждать, тем самым избавив от утомительных, неотвязных мыслей…
Однако бог сна Морфей ко мне не торопился. И я, лёжа в темноте с открытыми глазами, думал о всякой всячине. Например о том, как, в принципе, бессмысленна наша жизнь. Хотя смерть – ещё бессмысленнее. Тем более что она лишь часть жизни. А жизнь свою мы используем в основном на поиски утраченного времени, не понимая до конца, что это такое… Ни с того ни с сего вдруг вспомнилось, как надоел мне вчера местный парень лет двадцати пяти – Егор, помогавший мне нынешним летом на своём раздрыганном мотоцикле с коляской вывозить из леса заранее заготовленные там мною, по разрешению лесничества, дрова. И которой после этого стал считать меня своим «дружбаном».
Явился он утром. Чувствовалось – с дикого похмелья. Во всяком случае, разило от него, как говорится, за версту. И от этого «разения» сразу создавалось ощущение растаявшей по весне на деревенской улице помойки…
Сидел он у угла стола, молча и тупо наблюдая, как я завариваю чай и собираю кое-что на стол. За любыми моими действиями он следил неотрывно, и это раздражало. Так и хотелось сказать ему: «Ну, чего ты сюда припёрся!» Однако вместо этого я предложил ему выпить чашку чая «за компанию», хотя в глубине души надеялся, что он откажется.
– А у тебя покрепше-то чаю ничё нет? – спросил он тусклым, как утро за окном, хрипловатым голосом.
У меня было полбутылки водки, и я налил ему стакан, уверив себя, что, «хлобыстнув порцайку», он уйдёт. Но, выпив водку и без спросу (мимоходом спросив только: «Сам-то будешь?») вылив в мгновение в опустошённый стакан её остатки из бутылки, он вознамерился поговорить, не выпивая залпом и вторую порцию и с сожалением глядя на пустую тару, которую через какое-то время он убрал под стол.
– И чё ты тут сидишь один, как бобыль? Мы-то, ладно, от некуда деться здесь торчим, к деревне пристёгнутые. От безысходности, можно сказать, киснем здесь от скуки. (Слову «безысходность» в его словаре я удивился – не свойственно это было для местного лексикона.) Летом-то здесь ещё туды-сюды. Туристочки там разные и всё такое прочее! – пустился он, видимо, в приятные для себя, воспоминания. – Уха на берегу. Тепло. Купаться можно, мышцой перед горожанами поиграть… А зимой-то здесь что делать?.. Тоска одна зелёная…
Он шумно втянул в себя прозрачную струйку, показавшуюся из носа, отчего меня чуть не стошнило. А потом грязной ручищей взял с блюдца кусочек сыра и хлеб.
«Да, поистине точно сказано, – с трудом преодолевая отвращение к своему непрошеному гостю, подумал я, – чтобы добиться успеха в жизни, одной глупости не достаточно. Нужны ещё и хорошие манеры».
Может быть, именно из-за уже едва сдерживаемого раздражения, из острого желания принизить парня, показать ему его второстепенность, что ли, я ответил ему вполне серьёзно, ввязавшись в никчемушный разговор и, честно говоря, не надеясь на понимание.
– Человек должен быть, в идеале конечно, самодостаточным. Тогда ему нигде не будет ни одиноко, ни скучно. В нём самом – всё должно быть…
– Знал я одного такого, – отставив стакан и отложив закуску, после некоторой паузы ответил он. Чувствовалось, что ему нравится «умная беседа». – Был тут у нас корефан – залётный бич. «Бывший интеллигентный человек», – так он всегда представлялся. И тоже, так вот, как ты, излагался. Я, говорит, ни в ком и ни в чём не нуждаюсь, потому что абсолютно свободен: и от ненужных догм морали, и от угрызений совести – ото всего. Мной правят только инстинкты и желания. Нет бабы рядом – не беда. «Дуня Кулакова» всегда со мной и любую бабу мне в случае нужды заменит. Воображение надо только иметь…
