– Эх, хороша водичка, – негромко крякнул Василий, чувствуя, как её струи будто растворили внутри него какую-то маятную черноту или загасили готовый вот-вот вспыхнуть огонь.
Он опустил деревянный ковш обратно в кадку, обратив внимание, как тот, зацепившись крючком ручки за край бочонка, плоским дном слегка взволновал зыбкую тёмную гладкость воды, глядя на которую, как сейчас – в сумерках, невозможно было угадать, то ли вот совсем рядом дно бочонка, то ли дна в ней вообще нет. А всё идёт одна глубина, глубина…
«Вот так и мы все. Цепляемся одной рукой за жизнь, а другой тщимся раздвинуть горизонт, чтобы поглядеть, а там-то, за ним, что?..»
Василий уже увереннее дошёл до кровати и, усевшись на неё, переоделся в чистое исподнее белье, которое по его просьбе ещё утром достал ему из комода Санёк, положив рядом с кроватью на стул.
– Да, ладно, Бродя, не печалуйся – может, глядишь, ещё и не помру. Нельзя же мне пока помирать. Не время. На одних Саньках держава долго не продержится, ослабеет.
Посидел на краю кровати, весь облитый лунным светом, проникающим в окна без занавесок и чувствуя приятную прохладу чистого полотняного белья.
«Как после бани!» – блаженно и в то же время с неизъяснимой тоской подумал Василий. И вспомнил, как он любил после парной обливаться холодной водой прямо из колодца, находящегося недалеко от баньки, под навесом…
Колодец этот в их дворе, некогда большой и шумной семьи, вырыл ещё дед Аким, взамен старого, вода в котором была солоновато-горькая и который стоял далеко от дома, у дороги.
Больше всех тогда вкусной воде радовалась баба Ксения. Она и уговорила Акима вырыть им колодец, который «по ветхости здоровья», по его же собственным словам, уже отказывал всем, просившим его об этом.
Бабе Ксении он не отказал.
Тогда за весёлым столом и возник разговор «оженить бобыля» Акима и вдовую с войны бабу Ксению. Кто-то предложил это между прочим, между чарками.
Тогда-то дед, внимательно посмотрев на бабу Ксению и увидев, как она вся встрепенулась, отшутился запомнившейся по сю пору Василию шуткой, что ему «уже до смертушки – три пердышки осталось».
Где теперь все это? Шум весь этот. Веселье! Жизнь людская. Мать, отец, бабушка. Постоянная какая-то родня. Особенно летом… И почему нам жизнь преподносит к своему концу единственный неоспоримый урок, суть которого состоит в одной лишь фразе: «Как невероятно быстро всё минует…»
Василий ещё немного посидел, раздумывая, не выпить ли ему ещё воды, но, поразмыслив, решил не транжирить силы.
«Может, ночью на двор придётся выйти», – подумал он и повалился в кровать, вытянувшись под одеялом и прислушиваясь к своим ощущениям.
«Ведь не болит ничего, а просто будто свечою истаивает», – в очередной раз поразился он своему неведомому недугу.
В своей жизни он почти ни разу – не считая дифтерита, в детстве – серьёзно не болел, а потому о болезнях ничего не знал. И как вести себя во время них – не ведал…
Утром он проснулся и почувствовал, что дом изрядно выстудило.
Немного полежал, прислушиваясь к гулкой тишине и напряжённой затаённости внутри себя.
Было необычайно тихо. И только за стенами дома слышался едва различимый лёгкий шорох.
«Снег идёт, – догадался Василий. – Раненько что-то…»
Он приподнялся на локте и увидел, как за окном косо, словно по невидимым нитям, скользят крупные хлопья снега. А редкие, но резкие порывы ветра добавляют к этой величавой белой картине немного желтизны и беспокойства от сорванных с берёзы листьев, улетающих куда-то далеко.
«Надо бы печь затопить, – подумал Василий, – да поесть чего».
Он почувствовал, что голоден. И это его обрадовало. «Авось, выкарабкаюсь!»
Сунув ноги в обрезанные валенки, Василий, шаркая ими по полу, направился к печке… «Хорошо, что Санёк вчера дров с запасом принёс».
Затопив печь, он накинул на себя старую шинель и было уж собрался на двор. Однако, постояв в холодных сенях, справил малую нужду в хозяйственное ведёрко, в котором обычно разводил для подмазки печи глину.
Вымыв у умывальника за печкой руки, он с удовольствием попил холодного молока с чёрным хлебом.
Чувствуя распространяющееся по дому тепло, снял шинель и забрался под одеяло. И только с кровати заметил взъерошенного кота, стоящего у своей пустой миски.
– Эх, тебе-то я ничё не дал, – сказал вслух Василий. И порадовался тому, что голос у него уже не так тих и беспомощен. – Ну, погоди маленько. Полежу малость, да рыбки тебе из ледника принесу, оттаю, поешь. И, уже почти засыпая, проговорил, будто кто нашептал ему это:
– Не ведаешь ты, Бродя, что у человека, по-настоящему, только две задачи. Достойно жить и достойно умереть…
Заснул Василий быстро и крепко. И ему снились светлые сны. И, видно, не желая с ними расставаться, он проспал почти сутки сном сильно уставшего, но здорового человека.
На следующее утро Василий проснулся от того, что кот громко и жалобно мяучит и скрёбет в дверь, просясь наружу.
Выпустив его, Василий взглянул в окно и увидел синие горы и сияющие в утреннем солнце вершины.
«Точно как тогда, и в тот же день – седьмого сентября. Только без Любы. И неужели уже тридцать лет прошло?..»
Он ещё немного постоял у окна и решил, что теперь всё будет хорошо…
– Ты меня пока не торопи. Подожди ещё немного. Встретимся… – тихо сказал он. Не то молодой, весёлой и красивой Любе, не то кому-то неведомому и невидимому, подножием которому служат эти далекие сияющие вершины. – Дела у меня ещё тут, понимаешь…
* * *
Санёк в это время сидел в просторной грязной кухне какого-то барака в окружении таких же неухоженных, неопределённого вида мужиков и баб, улыбающихся ему редкозубыми ртами, – и вещал.
– Помирает Михалыч – золотой души человек, – чуть ли не слезу давил он из себя. Правда, слезу пьяную, а значит, и не совсем искреннюю – напоказ, да и больше жалея себя: за непутёвость, за жизнь-паскудину, за то, что красоты в ней, о чём мнилось в младые лета, нет. – И, главное, от чего помирает-то?! – снова напирал он, возвышая голос. – От обиды, от несправедливости современной жизни, – тишел он голосом. – А может и помер уже, – тряхнув головой, словно смахивая с себя одурь, сказал он, будто потухая. – Приду щас к нему, а он – уж холодный…
Собутыльники, собравшиеся здесь, повылазили изо всех гнилых углов посёлка на дармовую выпивку (по-настоящему их интересовало только одно – когда будет следующий разлив, которого они, пока не отключались, ждали с нескрываемым нетерпением), по-прежнему бездумно улыбались, «светя» в полумраке кухни кто старым – уже желтеющим, а кто новым – синим «фонарём», едва, впрочем, различимым на сероватой нездоровой коже измятых и разбухших, как окурок в луже, лиц.
Собутыльники Санька не знали, что две литровые бутылки «хорошей водки» – ибо они, в лучшем случае, пили одеколон, – «на помин души Михалыча» выдал Саньку хозяин «сухого» колодца, которого тот случайно встретил у парома, отправившись в ларёк за очередной бутылкой водки и которому тут же начал «качать права», требуя немедленной справедливости и обильно унавоживая свою громкую речь отборным и витиеватым матом. При этом от злости впадая вдруг в меланхолию, он, почти уткнувшись своим носом в лицо хозяина, сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, говорил о том, что колодезник от Бога помирает, понимаешь, из-за таких… Каких, он определить сразу не смог, и замолчал, соображая, как бы похлеще выразиться.
