У дорожного колодца, с деревянным католическим крестом возле него, они останавливаются и с наслаждением пьют холодную воду.
Колодец непривычный: не такой, какие делают в Сибири, круглый и не деревянный, а выложенный камнями, скреплёнными гладким, почти белым раствором.
– Баба, а почему вода в колодце холодная? Ведь такая жара.
– Колодец глубокий, внучек.
– А правда, что в глубоком колодце даже днём можно увидеть звёзды? – спрашивает он, глядя, как она крестится, стоя спиной к нему у иконы Богородицы, вделанной в какое-то углубление.
– Правда, – оборачивается она к нему, ласково улыбаясь. – В жизни порой самое необычайное – правда. А самое обычное – ложь. Например, многие ложно живут, потому что это привычно – как у всех. И менять ничего не надо. Так что о правде даже и не вспоминают, тревог лишних не хотят… Ну, поднимайся, пойдём. Нам надо засветло до хутора дойти…
Василий среди ночи открыл глаза и, переживая только что увиденное, подумал: будто в другой какой жизни и не со мною всё это было. Извилистая эта дорога, босоногий светловолосый мальчик. Стройная, прямая, с косой-короной вокруг головы, баба Ксения в украинской, с узором вокруг ворота и на груди, сорочке…
Его взгляд упал на освещённую лунным светом старинную, потемневшую от времени, икону Николая Угодника, единственную, оставшуюся от бабушки, в красном углу.
«Куда остальные-то подевались?! – силился вспомнить Василий и не мог. – Много ж их было, икон-то…»
Глаза святого казались живыми, выражающими сочувствие к человеческому страданию и словно светящимися изнутри.
– Да, вот, – пожаловался ему Василий, – так прихватило, что видно уж не отбрехаться, не отшутиться…
Он сложил заскорузлые, ещё совсем недавно такие крепкие пальцы в щепоть, но почему-то не перекрестился, передумал. Может быть, от того, что не умел этого делать естественно, как баба Ксения. Попытался вспомнить не раз слышанные утрами, сквозь сон, ещё затемно – зимой или в жидком рассвете – летом (бабушка всегда вставала очень рано) её молитвы, произносимые, чтобы не разбудить внука, шепотом: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный – помилуй нас… Святый угодниче Божий Николае, моли Бога о нас…»
Вспоминались только обрывки молитв, как отголоски чего-то, навсегда ушедшего… И свечение, той, далекой лампадки из детства, у икон представилось ему теперь маленькой красной звёздочкой, упавшей с неба.
Утром в дверь настойчиво постучали.
Василий попытался встать, но не смог.
– Михалыч, дома?! – услышал он бодрый голос Санька.
– Заходи. Не заперто, – едва слышно, с трудом отозвался Василий и сам поразился тихости своего, едва прошелестевшего, как палый лист, голоса. Словно истончился он вдруг до невозможности.
Вошёл Санёк. И несмело и уже не так бодро, как из-за двери, спросил:
– Ты чего это, Михалыч, дрыхнешь-то до десяти часов? Давай, подымайся, нам ведь идти надо.
– Куда?
– Ну, ты, блин, даёшь! Вторник сёдня. Хозяин прикатит – деньгу отстегнёт! Ты чё, с перепою, что ли?..
Василий отрицательно покачал головой, отчего в ней образовалось тошнотворное гудение.
Говорить ему было трудно, и он про себя подумал: «Это я, значит, с воскресенья пластом лежу…»
Собрав куда-то всё время старающиеся убежать, как вода из дырявого ведра, силы, сказал:
– Ты вот что, Санёк, один сходи. Расхворался я что-то не на шутку – не подымусь. А потом придёшь – затопи печь, пожалуйста. Да коту-лодырю чего-нибудь дай поесть. Там, в сенцах, на полочке крынка с молоком. Налей ему в блюдце, оно у печки стоит.
От такой пространной речи силы окончательно оставили Василия, и он беспомощно уронил голову на подушку.
– Может, фельдшерицу позвать? – забеспокоился Санёк. – Вон осунулся-то как, – проговорил он, подойдя к кровати.
– Не надо. Отлежусь, – успокоил Санька, совершенно, впрочем, не веря своим же словам и чувствуя, как на разговоры у него катастрофически расходуются последние силы.
Налив проворно подбежавшему к миске коту молока, Санёк ушёл.
Через некоторое время: прошло несколько минут, час или полдня, – Василий теперь не смог бы определить этого точно, словно потеряв некоторую невидимую связь со временем, – вернулся Санёк. Чувствовалось, что он был зол.
Сходив в сарай за дровами, стал молча растапливать печь. Вид у него был угрюмый и недовольный – это чувствовалось сразу: и по его резким движениям, и по тому, как он мерил шагами комнату.
– Во, дожили! – разлепил он наконец уста. – Погода и та над нами куражится! Печь топим! Только сентябрь наступил, а того и гляди снег упадёт…
– Да, что-то подмораживает меня, Санёк, – извиняющимся тоном отозвался из своего угла Василий, ощущая теперь своё нутро, как нечто холодное, глыбообразное, почти целиком состоящее изо льда. Но не прозрачного, светлого, а какого-то грязновато-серого, внутри которого едва просвечивает, теплится ещё что-то величиною не больше маленького яблока, не дающее льду сомкнуться окончательно. И этот живой, тёплый, чем-то похожий на желтого цыплёнка, комочек находится у него за пупком, в области живота.
– Может, кровать к печке передвинуть? – помягчел Санёк.
– Ты меня, Саня, лучше к окошку, что на Байкал смотрит, перебазируй, если сможешь, – после некоторого раздумья попросил Василий. – Встать-то я щас сам вряд ли смогу.
– Чё, совсем худо тебе, Михалыч? – с искренним участием спросил Санёк.
– Хуже не бывает, – ответил Василий и хотел махнуть рукой, но она лишь беспомощно свисла с кровати, точно плеть.
– Давай я махом до фельдшерицы сбегаю. – В голосе напарника прозвучала неподдельная тревога. – А то окочуришься тут у меня на руках, не дай бог. Что тогда делать? А она, глядишь, лекарств каких даст – может, полегчает.
– Лекарств, Санёк, от старости да от смерти ещё не придумано – вот в чём беда. И коль время пришло окочуриться, никуда от этого не деться. Так что не печалуйся шибко-то. Пожил я, хватит… Передвинь меня к окошку – хочу горами на той стороне Байкала полюбоваться. Какие синие они да прозрачные… Люблю горы. Есть в них и гордость нездешняя какая-то, и величие. А вот сам, смешно сказать, ни разу в горах-то и не был. И теперь уж навряд побываю…
Присутствие человека, волнующего за него, будто бы прибавило Василию сил. Он, уже не останавливаясь, мог говорить целыми предложениями. И вдохновлённый этим, снова обратился к Саньку, копошившемуся у печки:
– Ты меня щас, наверное, вместе с кроватью сможешь передвинуть. Чувствую, полегчал я шибко.
– Сейчас, только чаёк заварю – вода уж закипает. Может, в магазин за пряниками сбегать, подкрепить тебя? Или соку какого, яблок купить?
– Не надо, Саня, не волнуйся. Спасибо тебе… Вот чайку свежего с молочком да с мёдом, – у меня там, в подполье, банка с мёдом донниковым стоит, – попью с удовольствием. Может, белого хлебца кусочек с маслом съем.
