– Во улепётывает! Никакой инструктаж на него не подействовал, – заржал Кухтыль, крепивший на причале носовой конец. – Чем это его так Муся достала, не знаешь случайно? – подмигнул он Зине, курившей на палубе.
– Да все вы, мужики, котяры одинаковые, – неохотно отозвалась та, выпуская из ярко накрашенных губ колечки дыма, легко поднимающиеся вверх. Эти расплывающиеся и изящно изгибающиеся невесомые колечки, незаметно исчезающие при подъёме вверх, так не сочетались с папиросиной «Беломора» и сложенным гармошкой её бумажным мундштуком, который Зина, тем не менее, весьма изящно держала двумя длинными пальцами, с таким же ярко-красным, как губная помада, маникюром.
– В смысле? – не унимался Кухтыль.
– В простом смысле, Костя (только тут я узнал его имя). Всем вам, грязному мужичью, только бы телом нашим белым насладиться. А потом бросить на обочину дороги, именуемой жизнью, как ненужную вещь, как красивую обёртку от конфетки.
Зина ещё раз пустила колечки дыма и ловким щелчком отправила окурок за борт, в тёмную воду у причальной стенки, где уже плавало несколько его собратьев, неприлично разбухших от воды.
Постояв ещё минутку в раздумье, она объявила в никуда, как бы убеждая в чём-то саму себя:
– Вот я раньше была «красивая и одинокая». И в этом всё-таки было что-то ценное. А теперь я – «умная и одинокая». И в этом есть уже что-то пошленькое: умная, но одинокая. Это как в анекдоте: «Если вы такие умные, чего же вы тогда такие бедные?» Катька хоть может оправдать своё невезение тем, что она, мол, гордая. Что не допускает до себя никого. Вот ты, Костя, и то устал её домогаться, отстал. И Катька этим тешится, как неприступная для врагов крепость. А умному-то человеку чем оправдаться, чем тешиться, если он всё, или многое, понимает?.. Нечем, на поверку выходит. Зато каких сладких обещаний наслушаешься, пока тебя домогаются… А во Владике, ясно дело, всё вот так же точно будет. Как этот кот, скорей с борта, да к жене, под привычный бочок. И «прощай, моя любовь, прости!». Этот-то котяра гораздо честнее многих мужиков будет – он Муське не то что ничего не обещал, но даже и не домогался её. Тоска, одним словом, смертная, Костя! – остановила она печальный взгляд на матросе. – Словно все мы на обочине жизни. Видно, что-то неправильно то ли в нас самих, то ли в жизни нашей устроено… Постоянно ждёшь, ждёшь чего-то хорошего, а жизнь, глядишь, и промелькнула почти незаметно, как курьерский поезд. Правильно говорят: «Не страшись умереть. Страшись не начать жить».
– Зинаида Васильевна, не стойте на ветру, простудитесь! – послышался с мостика рубки уверенный голос капитана. – Здесь хоть и Южные Курилы, но не май месяц, – снисходительно произнёс он. – Поднимайтесь ко мне в каюту, а то мы с вами ещё предыдущую партию в шахматы не доиграли. А вы меня там в весьма затруднительное положение поставили, и я хочу попытаться из него выбраться, – лучезарно улыбнулся кэп. И по всему чувствовалось, что у него чудесное настроение.
– И-ии-ду! – вяло отреагировала Зина, покидая палубу.
А через минуту судовое радио официальным голосом капитана сообщило, что свободные от вахты члены экипажа могут сойти на берег до девятнадцати часов.
– В девятнадцать тридцать отход. Кто не явится к назначенному сроку на судно, останется на берегу, – тоном приказа закончил капитан.
Радио ещё не было выключено, и вся команда услышала заливистый смех Зинаиды, будто её ласково щекотали, и ей от этого было очень хорошо. Однако длилось это только мгновение. Тумблер радиотрансляции резко щёлкнул – и смех оборвался…
Надев в каюте лёгкую куртку, поскольку было довольно тепло, я пошёл на почту, решив отправить письма – домой и друзьям, написанные накануне. Да и просто побродить по острову, по не качающейся постоянно, в отличие от палубы, земле тоже хотелось. Да ещё теплилась, хоть и слабая, надежда на то, что, может быть, я случайно увижу Ваську и смогу его вернуть на борт.
Судно уже готовилось к отходу, когда на палубу с причала, запыхавшись от коротких перебежек и быстрой ходьбы, неуклюже перевалил Кухтыль. Он загадочно улыбался и как заклинание повторял: «Ну, баба! Ну, огонь! Вот это перчик так перчик! Та ещё штучка!..» А вот Васька на судно так и не вернулся…
Испытывая чувство вины, уже в море я зашёл в каюту радиста и попросил его передать на метеостанцию бухты Русской следующее сообщение: «Надежда Сергеевна, Васька сбежал с судна на острове Шикотан. С Мусей у них ничего не сложилось. Извините, что не смог за ним уследить. Игорь Ветров».
* * *
Когда мы во второй раз заходили на Камчатку, в бухту Русскую, я не пошёл на метеостанцию, хотя так мечтал об этом во все предыдущие дни. А какие картины нашего чаепития с пирожками мне грезились порой во сне и наяву! Как я, будто бы случайно, касаюсь руки Надежды Сергеевны, подающей мне чай. И она понимает, что это прикосновение рук не случайно, и смотрит на меня внимательно и просто. И не отнимает своей руки. В мечтах моих муж Надежды Сергеевны обычно отсутствовал. Хотя увидеть и Николая Михайловича мне хотелось. Но он в моих мечтах был не главный. Главной была всё-таки Надежда Сергеевна – Снегурочка из прекрасной сказки. Однако чувство вины перед ней не позволило мне осуществить мои намерения. Я боялся, что она меня встретит очень холодно, как настоящая Снегурочка… И видя с борта судна часть их красной крыши, я всё-таки так и не решился отправиться к ним.
Так вот и закончилась ничем эта история с котом в мешке, перебравшимся с Камчатки на Южные Курилы…
Сияние снежных вершин
Василий догадался, вернее – почувствовал нутряным, глубинным (какими бывали иные колодцы, вырытые им) чувством, что на сей раз скрутило его основательно…
«Не отбрехаться, не отшутиться от этой напасти, пожалуй, уже не удастся», – почти равнодушно подумал он.
– Хватит – пожил, – словно о постороннем, негромко произнёс он вслух и удивился: во-первых, тому, как за несколько дней потишел и ослаб его голос, а, во-вторых, тому, как неожиданно гулко отозвался он в самых дальних углах просторного, почти пустого, выстуженного к утру, дома.
Василий, с трудом преодолевая сковывающую тело боль, повернулся на скрипучей кровати, стоящей у белой, холодной печной стены, но вместо того, чтобы встать и пойти в сени за дровами, как наметил, начал размышлять о том, почему они с напарником: молодым, дёрганым, сильно пьющим местным парнем, так и не добыли воды в последнем вырытом им, – вопреки всем правилам – летом, а не поздней осенью или зимой, – колодце воды. Ведь её добычей Василий занимался почти всю свою, не такую уж долгую, как виделось ему теперь, жизнь. И очень редко вырытый колодец оказывался сухим…
Рыли в августе, на горе, у дачников.
Место хозяева указали сами, сообщив, что вроде бы, по слухам, когда они покупали участок, им сказали, что раньше именно здесь был колодец…
Небольшое углубление рядом с берёзой, росшей на моховом бугорке, у края верхового болотца, было заполнено прозрачной дождевой водой.
