Там Дмитрий вытоптал в снегу что-то вроде небольшого круга. Это теперь и была столовая Мышки.
Пока не начался рождественский пост, Дима относил ей то сосиску, то кусочки колбаски с сыром, то варёное яйцо – то есть всё то, что было у нас на завтрак. Вечером он мог вынести ей кусочек куриного мяса, освобождённого от костей и кожицы…
Днём, когда становилось теплее, я иногда выносил ей подогретое молоко. Ставил всё в той же плошке в вытоптанном в снегу углублении и тут же уходил, потому что ко мне Мышка относилась всё-таки настороженно, держась на определённом, безопасном для неё расстоянии, с недоверием поглядывая в мою сторону.
Вернувшись домой, я какое-то время стоял у окна и наблюдал, как кошка жадно лакает молоко…
Когда Мышка отходила от плошки, я снова выходил на улицу, поднимался на крышу и забирал посудину, чтобы вымыть её для следующей кошачьей трапезы. Иногда молоко на дне плошки успевало стать тонким белым ледком.
Незадолго до Нового года, однажды утром подойдя к окну, я заметил, как Мышка неуклюже выбралась наружу из своего укрытия, а, увидев Диму, вышедшего из подъезда покормить её, не побежала, как обычно, к середине крыши навстречу ему, а сделала только несколько неуверенных, и видно было, что трудно ей дававшихся, шагов. Усы у неё обмёрзли. Шерстка не лоснилась, как прежде, а топорщилась и тоже была покрыта инеем. Хвост был безнадёжно опущен.
Я видел, как сын подошёл к ней, поставил перед её носом плошку с несколькими рыбками мойвы, погладил её…
Похоже, и ему и мне было ясно, что кошка серьёзно больна.
Ближе к обеду, поднявшись за плошкой на крышу, я убедился что рыба, уже замёрзшая, почти не тронута. А на моё «кис-кис!» кошка не появилась.
«Плохо дело, – подумал я. И ещё, с каким-то облегчением: – Слава богу, что мы не взяли к себе». Наблюдать угасание живого существа, живущего рядом с тобой, когда ты ничем не можешь помочь, было бы просто невыносимо, тем более уже не в первый раз.
В обед сын неожиданно приехал домой. Раньше он никогда этого не делал, обедая в столовой, расположенной недалеко от места его работы. Не дожидаясь, пока я разогрею суп, он поднялся на крышу. На его зов Мышка вышла, а вернее, почти выползла из своего укрытия. Немного полакала молоко, принесённое им. Затем сын взял вялую кошку на руки, поместил под полу своей меховой куртки и спустился с крыши, оставив плошку там.
«К ветеринару понёс, – догадался я. – Благо, что ветлечебница совсем недалеко от нашего дома. Только бесполезно это всё: и лекарства, и лечение», – с горечью подумал я, вспоминая, как пытался помочь Мусе, соблюдая все предписания ветеринарного врача. Два раза в день, утром и вечером, делал ей, совсем исхудавшей, уколы. Давал лекарства, зажимая пасть, чтобы она их проглотила, а не выплюнула. И, может быть, тем самым только продлевал кошачьи, да и свои, мучения, наблюдая за ней и видя, как она тратит последние крохотные силы на сопротивление мне во время этих процедур. Ибо почти всё остальное время она лежала на своей подстилочке, сделанной из старого детского Димкиного одеяльца, положенного на пуф, и грустными глазами глядела в одну точку. Став совсем плоской и костистой. Это я чувствовал, когда, присев на корточки, гладил её и говорил ей добрые слова. Взгляд её в эти минуты, как мне казалось, чуточку теплел, и она старалась взглянуть на меня. А я старался определить, что она там видит, в этой точке стены, куда постоянно так напряжённо смотрит…
Каждый день, примерно неделю, сын приезжал днём домой и, прежде чем пообедать, носил Мышку к ветеринару…
За несколько дней до Нового года, в одно прекрасное утро. А оно действительно выдалось прекрасное! Было не очень холодно, всего двенадцать градусов ниже нуля. И, крупными хлопьями, как-то очень лениво и раздумчиво, шёл снег. Особенно хорошо это было видно в усечённом сверху янтарном конусе света под фонарём, нависающим над крышами гаражей, с нашей стороны.
Хлопнула дверь подъезда, и я, стоя у кухонного окна, в ожидании, пока в чайнике со свистком закипит вода, увидел выскочившую на крышу Мышку, которая, судя по всему, сразу узнала Димку. Она проворно, как до своей болезни, задрав кверху пушистый хвост, побежала, как по окопу, по проторенной им борозде, к середине «взлётной полосы». Наверняка уверенная в том, что сейчас её спаситель и кормилец поднимется на крышу.
Потом она, быстро работая язычком, лакала сваренный специально для неё куриный бульон и ела кусочки куриного мяса. А Дмитрий, присев, гладил её по вновь лоснящейся пушистой шерстке…
Глядя на эту идиллическую картину, мне отчего-то вспомнилось, как много лет назад мы с Димой, возвращаясь откуда-то домой, подобрали в нашем дворе двух птенцов – воробушков, видимо, совсем недавно выпавших из гнезда, устроенного под крышей сарая. Один из птенчиков едва дышал и вскоре умер.
Помню, как безутешно плакал Димка, уткнувшись мне в живот и повторяя:
– Ну почему так?! Он же никому ничего плохого не сделал? Зачем он умер?
Он спросил именно зачем, а не почему? И ответить на этот вопрос было не просто. Да и что я мог ему сказать, когда и сам не знал точного ответа. А о своих догадках и предположениях говорить не хотелось. Я полагал, что он ещё слишком мал и вряд ли сможет понять всю непостижимую тайну жизни и смерти. Поэтому я молчал и только гладил его по голове свободной рукой, поскольку во второй держал другого птенца, у которого была сломана правая ножка.
Когда он немного успокоился, я взял у него из рук умершего воробья и положил повыше между веток черёмухи, чтобы его ненароком не слопала какая-нибудь проходящая мимо дворовая кошка.
– Я его потом похороню, – объяснил я сыну, вопросительно посмотревшему на меня. – Пристроим вот только этого калеку, и я сделаю всё, что надо.
Мы отнесли воробья-инвалида домой. Сделали ему на сломанную ножку шину из кусочка спички, закрепив её нитками. Устроили в картонной коробке из-под обуви домик.
Когда с этим было покончено, я вышел во двор и, вырыв щепкой в мягкой земле ямочку и устлав её мягкой травой, закопал безымянного братца нашего Кузи (так мы назвали воробья-калеку) под огромным тополем, растущим в нашем скверике. Я даже вознамерился водрузить ему крестик из двух спичек, но вовремя одумался, поняв, что это совершенно ни к чему.
Кузьмич же быстро освоился на нашем широком подоконнике и какое-то время смешно скакал по нему на своём «костыльке», впоследствии как-то освободившись от него. С удовольствием ел творог с листиками мокреца, который рос с теневой стороны нашего дома. Там же, на небольшой полянке, я выкапывал влажных жирных дождевых червей, кусочки которых он с жадностью хватал потом с пинцета. Но самое удивительное было то, что птенец очень скоро научился летать. И регулярно летал теперь не только в комнате под потолком, присаживаясь отдохнуть на карниз штор, но даже вылетал иногда в открытое окно на улицу, в первый раз сильно переполошив нас этим.
Однако всякий раз, немного посидев и «поболтав» о чем-то с другими крикунами – воробьями на крыше сарая (тогда гаражей ещё не было), возвращался на свой подоконник.
