Теперь же и для меня зима ассоциируется только с холодом. Вселенским холодом, поселившимся во мне…
Мысленно прокрутил в голове первую строфу того стихотворения о зиме, написанного уже очень давнишней весной:
И опять мне зимы не хватило.
Её плавных сугробов и вьюг.
Будто мимо промчался мой давний,
Мой весёлый и преданный друг.
«Да, человеку нужен только человек… А если этот человек от природы ещё и необычайно добр и бескорыстен, какой была Наталья, то это и вообще необычайная удача для тех, кто рядом. Но и необычайная, невосполнимая утрата тоже…»
Или вот ещё. Раньше я очень любил утро. И просыпаясь, особенно в детстве, искренне верил, что со мной в этот день непременно произойдёт какое-нибудь чудо! Когда я стал постарше, то чуда, увы, уже конечно же не ждал, но в то, что наступающий день принесёт непременно что-то очень хорошее, верил. Лет в тридцать, наверное, я даже написал стихотворение, которое ещё многие годы потом отвечало тогдашнему моему настроению при пробуждении от осознания того, что тебе подарен ещё один день на этой прекрасной планете – Земля:
Утро, мой милый лекарь,
От грусти вечерней, ночной,
Утро, седой мой аптекарь,
Мыслям вернувший покой.
День начинается новый!
Жизнь продолжается вновь!
В сердце воскресла надежда.
В город вернулась любовь!
А вот теперь мне больше стали нравиться вечера. Скорее всего, от того что, заснув, ты на какое-то время выпадаешь из этой действительности, из этой жизни, с её тоской и мелкими бытовыми проблемами, требующими своего каждодневного решения. К тому же во сне ты можешь встретиться с теми, кого так когда-то любил…
Готовя завтрак для себя и сына, уходящего на работу к девяти, я машинально взглянул на термометр, приделанный с наружной стороны к раме окна. Было –37 °C.
«Надо сказать Дмитрию, чтобы оделся потеплее», – подумал я, и тут же вспомнил, что любая моя опека воспринимается им с едва сдерживаемым раздражением. «И, наверное, правильно, – была моя следующая мысль. – Парню в конце декабря исполнится тридцать, а я всё с ним, как с пятилетним малышом норовлю обходиться. Тем более что отпрыски наши не понимают – для родителей они в любом возрасте дети».
Мысль о пятилетнем возрасте сына потянула, словно за невидимую нить, иные, далёкие теперь, воспоминания. Напоминающие цветные лоскутки, привязанные к этой самой нити, извлечённой из забытой коробки, хранящейся где-нибудь на антресолях…
«Надо же, почти четверть века прошло?!» – ужаснулся я быстротечности времени.
А припомнилось мне, как мы жили тогда в очень небольшом чистеньком городке, на берегу Байкала. В уютном двухэтажном коттедже с видом на близкие горы.
Зимой городок утопал в снегу и как бы погружался в дрёму. И всякий раз в декабре, только не в начале месяца, как теперь, а в конце, мы с сыном создавали нашу новогоднюю домашнюю газету, которую прилаживали потом на стену у лестницы, ведущей на второй этаж. Он что-нибудь рисовал. Обычно слоника или кита (его любимые в то время персонажи), а я писал тексты и приклеивал на большой лист ватмана всякие весёлые картинки или новогодние открытки. Писали мы и письмо Деду Морозу с просьбой прислать Диме за такие-то и такие-то заслуги, перед бабушкой, родителями или просто за хорошее поведение в прошедшем году, подарок. Дима серьёзно вспоминал свои плюсы: выносил мусор, помогал бабушке поливать цветы и готовить еду, слушался родителей, не плакал, когда, упав с велосипеда, разбил коленку, не убил, а выпустил на улицу сонную осеннюю муху, отупело ползающую по стеклу окна… Он словно взвешивал на невидимых весах, потянут ли его хорошие дела на тот или иной, обычно заранее оговорённый со мной, подарок…
У меня до сих пор в укромном уголке ящика стола, куда, кроме меня, никто не заглядывает, хранятся эти письма с адресами: «Страна Лапландия, Деду Морозу» и обратным: «г. Байкальск, Иркутской области, улица Кожова, 9–2. Ветрову Диме». А вот газеты, обнаружив их недавно после ремонта квартиры завернутыми в большой полиэтиленовый мешок, я выбросил. Так и не решившись развернуть ни одну из них. Каждый ватманский лист, свёрнутый в трубочку, сверху был обёрнут газетой, на белых полях которой моей рукой были написаны даты: «Новогодняя газета 1983/84 г.; Новогодняя газета 91/92 г.» Газет было около двадцати.
Последняя «трубочка» датировалась 2000/2001 годом…
– Дима! – крикнул я сыну, рисующему в своей комнате нашего котишку Карасика, блаженно спящего на стуле, на шерстяном свитере сына. – Как ты думаешь, что с новогодними газетами делать?! Я их тут обнаружил на антресолях целую поленницу! Выбросить?!
– Не знаю, – помедлив, отозвался сын. – Если они тебе дороги, оставь.
Я прочёл очередную дату на рулоне газеты: «1987—88 год», и словно окунулся в то счастливое для нашей семьи время. И мне стало так грустно оттого, что оно теперь только иллюзия. И ещё я понял, что никогда, наверное, не смогу и не захочу, самое главное, развернуть не один из этих рулонов, хранящих осколки былой, наполненной, счастливой жизни.
Пакет с газетами я вынес во двор и сначала хотел их сжечь в нашем маленьком скверике. Однако, немного поразмыслив, выбросил их в завязанном полиэтиленовом мешке в мусорный бак, ощутив при этом одновременно и некую свободу – нельзя жить прошлым, и неподдельную печаль, словно выбросил в этот ржавый мусорный бак, как минимум, двадцать лет своей жизни. Ибо и без прошлого жить нельзя.
Что же касается писем Деду Морозу, то их у меня, кажется, четыре. И они занимают совсем немного места в углу выдвижного ящика стола, за которым я обычно работаю по утрам…
Хорошо помню, что первое письмо мы написали в один из самых коротких дней года, 22 декабря, на следующий день после Диминого дня рождения. Двадцать первого ему исполнилось три года. В торт, испечённый моей тёщей Марией Ивановной, было воткнуто три маленьких свечечки. И Дима, старательно надувая щёки, дул на них, стараясь погасить…
За праздничным столом, в просторной гостиной нас было в тот вечер четверо. Я, Мария Ивановна, Наташа и Дима. И нам так хорошо, спокойно было всем вместе, что, казалось, никто больше и не нужен, потому что он будет лишним.
В комнате было тепло. Из кухни, через открытую в небольшой коридорчик двухстворчатую дверь с непрозрачным стеклом, вплывали ароматные, дразнящие запахи уже приготовленной еды, разогреваемой на малом огне на электрической плите. Коньяк – для меня, бутылка красного сухого вина – для женщин, кувшин брусничного морса – для всех уже стояли на столе, как и наше традиционное блюдо – пельмени, которые мы все накануне вечером лепили, сидя за кухонным столом и болтая о разных житейских разностях. Пельмени сейчас так ароматно парили из-под цветной крышки фарфоровой супницы, стоящей посреди стола. Пар выходил в том месте, откуда виднелась ручка поварёшки, опущенная в супницу.
Димыч, справившись со своей порцией, добавки не возжелал, и уже с аппетитом уплетал торт, запивая откусываемые большие куски брусничным морсом. Мы же продолжали неспешно есть вкусные сочные пельмени, вспоминая забавные эпизоды из его трёхлетней жизни. Он внимательно прислушивался к разговору. Иногда, вместе со всеми, заразительно, звонко смеялся. Или задавал «каверзные» вопросы: «А вот, интересно, как это на меня так гладко кожа натянулась?» – пристально рассматривал он свою ладонь.
