Но на этот раз случилось непредвиденное. Салфетки застряли в тубе. Вика потянула за кончик, но он оторвался, да и только. Пришлось откручивать крышку, а для этого нужны обе руки. Пришлось отпустить Эриковы ножки и, поскольку столько не дышать невозможно, она выдохнула и вдохнула. А когда наконец справилась с салфетками, картина была следующая: идеально круглое личико Эрика. На лице его рука. Дерьмо зажато в крошечном кулачке. Дерьмо сочится сквозь пальцы на его остренький подбородок. Дерьмо размазано по губам. Которыми он причмокивает. Задумчивое выражение намекает на некоторые сомнения в том, нравится ему вкус или не очень.
В этом зрелище все было не так, все отвратительно, мерзко. Сверх всякой меры не так. Не просто сию секунду, а глобально не так. В нем читалось все, что пошло не так с Викиной жизнью. И то, что переехали из Москвы в эту холодную, темную, уродливую, отвратительную квартиру в Бруклине. И что не смогла окончить медицинский. И то, как сильно у нее болела спина. Как стремительно она дурнела – это в двадцать четыре-то! Как Сергей перестал ее хотеть. Да и сам отъезд из России, в конце концов. Какой это было большой-пребольшой, огромной ошибкой! Все это стало ей совершенно ясно в доли секунды. Она не думала – она среагировала. Размахнулась и хлестнула Эрика по лицу. Ее рука ощутила, какое маленькое и нежное у него лицо, нежное и неподвижное, и вымазанное в дерьме – и она поняла, что она это сделала. Она только что ударила своего полугодовалого малыша. И еще это удивленное, озадаченное выражение, как будто он не мог поверить, что боль пришла вот отсюда. Вика схватила Эрика, прижала к груди и дрожа застыла. И только потом заплакала. Она прижимала его все крепче и крепче. Гладила пушок на его голове, крошечную ямочку на шее, гладила его голую спинку и все еще грязную попу. Она отнесла его в ванную и вымыла. Вытерла, отнесла обратно на кровать, надела чистый подгузник и застегнула комбинезончик. И тут он потянулся к ней, чтобы она взяла его на руки. Вика укачивала его и баюкала, дивясь, как же быстро его горе сменилось спокойствием, а потом и сном. Он потянулся к ней за утешением, хотя она же его и ударила. У него не было выбора, у него не было никого, кроме нее. Она бережно положила его в кроватку и заперлась в ванной, где могла выть и рыдать во весь голос.
Даже теперь, одиннадцать лет спустя, вспоминая об этом, Вика морщилась от боли.
Они стояли в очереди в Замок. Он грозно нависал над ними, надвигаясь из-за горизонта. Школа на самом деле называлась средней школой имени Себастьяна Леви, но все звали ее Замком. Вика плотнее запахнула пальто и велела Эрику сделать то же. Очередь вытянулась по всему периметру и двигалась медленно – пара шагов, остановка, пара шагов, остановка.
Казалось, из-за Замка они мерзнут только сильнее, потому что он загораживал солнце. Хотя, если по правде, в восемь двадцать студеного ноябрьского утра от солнца было бы мало проку. А вообще даже не верилось, что это здание стоит прямо посреди Верхнего Ист-Сайда, где бесконечные улицы разбегаются во все четыре стороны, желтые такси снуют туда-сюда, а выгульщики собак выводят целые упряжки псов.
– Тебе не холодно? – спросила Вика Эрика.
Он покачал головой. Но выглядел замерзшим; а еще усталым и мрачным. Все казались на вид очень маленькими – младше одиннадцати. У всех тощие шейки и чудны́е уши: большие, махонькие, волосатые, подвернутые, лопоухие, кривые, горящие, красные, оседланные очками. Примерно пятая часть этих детей пройдут тесты, поступят в школу и будут считаться “талантливыми и одаренными”. Гениальность искупит диковатость ушей. Прочие так и останутся обыкновенными детьми с чудны́ми ушами. Вика обняла Эрика и пониже натянула ему шапку.
Ей пришлось взять выходной. Сергей предложил отвести Эрика на тестирование, но она не могла доверить ему такое важное дело. Он мог опоздать, мог ляпнуть что-нибудь вроде: “Важно хорошее образование, дружище, но хорошая школа совсем не всегда означает хорошее образование”. Как же ее бесило, когда Сергей называл Эрика “дружище”!
От мыслей о Сергее Вике немедленно стало тошно. С тех пор как они разъехались, она неприятнейшим образом постоянно принимала за Сергея прохожих на улице. Секундная радость сменялась разочарованием, а потом и облегчением. И тем не менее она совсем не была уверена, что скучает по нему. Она скучала по Сергею, который любил ее. Но того Сергея уже давно не было. Он бы не вел себя так, если бы любил, не сделал бы из нее посмешище на вечеринке у Вадика, не ушел бы так спокойно. Похоже, он вообще испытал облегчение, когда уходил. Так что нет, она не скучала по нему. Просто внутри всегда было некое пространство, которое занимала любовь к Сергею. Вике оно представлялось очень конкретно, в виде гриба. Огромного гриба с ножкой под ложечкой и шляпкой, поднимающейся над сердцем и дальше, к самому горлу. Теперь это пространство было не занято, но и не пусто, не до конца. В нем оставался всякий разный хлам, вроде боли, стыда и страха. Страха, что она совершила страшную ошибку.
Вике хотелось с кем-то про это поговорить. Вадик доказал свою непригодность. Он ни подтверждал, ни опровергал того, что она справедливо выставила Сергея за дверь. Регина? Вадик бесконечно пел ей дифирамбы – какая она мудрая, как умеет сопереживать, как сильно поддерживала его эти годы во всех его любовных перипетиях. Но говорить с Региной о Сергее? С Региной, которая теперь наверняка торжествует?
Вика позвонила маме.
– Ты последняя идиотка! – заорала в трубку мать.
Вика промямлила то же, что пыталась объяснить и Вадику: что все это стало совершенно невыносимо, что они оба уже почти ненавидели друг друга.
– Вот скажи мне, чем это вообще может быть для тебя хорошо? – вопрошала мать. – Тебе будет труднее с деньгами, тебе придется больше работать, и ты будешь совсем одна. Какой-никакой муж всегда лучше, чем без мужа.
Викин отец был ровно таким “каким-никаким мужем”: тихий алкоголик, любивший петь и плакать, когда выпьет; он пел и плакал до потери сознания, пока не засыпал прямо за столом.
– Может, я еще кого-нибудь встречу, – сказала Вика.
– Ага, удачи! – рявкнула мать и бросила трубку.
Но больше всего Вика боялась, что их разрыв как-то непоправимо повлияет на Эрика. Внешне все было в порядке, но кто же знает, что там у него в голове?
– Ты точно не мерзнешь? – переспросила она.
Он помотал головой.
– О, глянь! – сказала Вика. – Какие забавные собаки.
Щуплая девочка лет шестнадцати вела целый выводок псов: ротвейлера, двух золотистых ретриверов и маленькую лохматую собачку неизвестной породы. Она явно побаивалась своих компаньонов, поэтому изо всех сил старалась держаться на расстоянии и так натягивала поводок, что девушка то и дело спотыкалась.
Эрик посмотрел на собак, потом с удивлением поднял глаза на нее – это бы скорее сказал папа, а не мама. У Сергея с Эриком была особая связь на тему забавных животных. Он всегда показывал их Эрику, а Эрик – ему. Эрик посылал отцу ссылки на разные фотографии: “Пап, погляди на эту волосатую свинку!” или на видео на YouTube: “Вот это настоящий кролик-убийца!” А Сергей бесконечно водил его во всякие зоопарки, музеи естественной истории и аквариумы смотреть на кости динозавров, галапагосских черепах и тысячелетних рыб. Эрик увлекся необычными животными года в четыре или пять. Тогда у него почти не было друзей. (Окей, у него и сейчас их толком не было. Разве только этот чокнутый толстяк Гевин.) У Вики всегда сердце разрывалось, когда она видела, как Эрик подходил на детской площадке к какому-нибудь ребенку, показывал своего игрушечного динозавра и рассказывал, что миллионы лет назад это был самый опасный хищник, а ребенок в ответ смеялся над ним и убегал или выбивал из рук игрушку и убегал. Вика старалась увлечь его спортом, играми с другими детьми, чтобы он был более общительным, более нормальным. И у нее сердце разрывалось, когда Эрик бежал к вернувшемуся с работы Сергею и рассказывал о своем удивительном открытии – что динозавры выглядят совсем как цыплята или кто-то в том же роде, – и Сергей выслушивает его, как будто это в порядке вещей – интересоваться такой фигней!
