Ладыжников мне понравился, благородный был человек, из старых большевиков-идеалистов. Он умер в Москве сразу после войны.
При входе охранники стали меня обыскивать, хотя уже видели меня в этот день, да и бумажку я им показала, которую мне всучили, когда уходила. Наконец один из охранников проводил меня наверх, но нас с ним отослали обратно, сказав: пускай позвонят из караульного помещения, чтобы мне разрешили войти. Охранник отвел меня вниз, стал звонить, а тем временем пулеметчики, дымя папиросами, таращились на меня из-за мешков с песком.
В комнате Алексея я застала лысого мужчину в толстых очках, с бородкой, похожей на ленинскую, а также средних лет даму и девочку лет десяти. Алексей представил их мне: Вера Моисеевна, тоже врач, их дочка Наташа, а товарищ – Николай Николаевич Крестинский, руководитель полпредства.
Волосы у Наташи были заплетены в две косички, на ней форменное синее платье и алый шелковый галстук – прямо просится на плакат, посвященный советской пионерии. Она училась в немецкой школе, где носила немецкую униформу, но вернувшись домой, тут же переодевалась. Русскую литературу и историю ей преподавала мать. Пионерского отряда в Берлине не было, но она так любила носить красный галстук, что в нем даже спала, и стирала его сама.
Алексей заверил их, что в моем присутствии можно говорить не таясь. Вот, развел он руками, товарищ Крестинский с супругой отговаривают меня от возвращения на родину, предлагают сказать, что я болен. Но оно так и есть, выпалила я. Алексей же ответил, что болезнь его – ерунда по сравнению с тем позором, что он живет в Италии по милости Муссолини. Для фашистов он – большевик, а для большевиков – классовый предатель и пособник фашистов, независимо от того, что он пишет. Надоело это ему.
Да, действительно, согласился Крестинский, эти обстоятельства выставляют Алексея Максимовича не в лучшем свете, однако советский климат для него исключительно вреден.
И это говорил советский полпред. Он видел меня впервые, но не боялся меня.
В Германии климат еще хуже, добавил он, и если бы советско-германские соглашения нужно было подписывать сейчас, то он бы не стал этого делать. Кризис в Германии будет усугубляться, коммунисты будут разбиты, и к власти придет правая диктатура, которая продержится до следующей мировой войны. Коминтерн поддерживает здешних коммунистов неохотно, сильная германская компартия Сталину ни к чему, зачем ему конкуренты в Европе. Советские провокаторы, внедренные в здешнюю партию, постараются подтолкнуть немецких коммунистов к безрассудным действиям, чтобы буржуям легче было с ними расправиться.
Алексей спросил, не думает ли сам Николай Николаевич эмигрировать вместе с семьей.
Нет, потому что его найдут в любом месте. Его отзовут, и они вернутся на родину. На какой пост назначат, там он и будет служить отечеству, хотя Сталин, конечно же, ликвидирует всех, кто когда-то работал с Лениным.
Крестинские удалились, я передала Алексею просьбу Ладыжникова не ехать сейчас в Союз. Алексей разозлился. Его положение совершенно иное, на родине все еще верят, что он – всемирно известный, влиятельный писатель, что, конечно, давно не так, но, пока в это верят, никто его не посмеет тронуть, и он запросто всех их переиграет.
Мы отправились дальше. Алексей всю дорогу читал. Мы везли с собой два ящика книг и три чемодана газет – материал для романа о Самгине. Он месяцами вел переписку, запрашивая источники, старые газеты, какие-то характерные для эпохи книги второстепенных и третьестепенных авторов; хотел написать духовную панораму нескольких десятилетий русской жизни. Из Союза материалы поступали со скрипом. Не хотят, чтобы я писал, с гордостью говорил он, намекая на трудности в сборе материала, понимают, шельмы, что уж теперь-то я опишу их всех. Не описал.
Максим также время от времени брал в руки книгу: возьмет, полистает и бросит, схватит другую, заглянет, отложит, поглазеет в окно. Он нервничал, хотел выпить, да было нечего, Алексей запретил. Я тоже не могла читать, смотрела на плоский и скучный пейзаж, на однообразной равнине весна была еще только на подходе, и я ловила себя на том, что хочу обратно в Италию.
Когда мы отправлялись из Неаполя, на вокзале наш багаж на тележке катили к вагону двое носильщиков, а потом загружали вещи через окно; в Берлине нам наняли уже трех носильщиков; я думала, что в Москве вокруг нашего багажа будут суетиться никак не меньше пяти чекистов. Но я недооценила силу советской власти. Уже на границе нас приветствовала внушительная толпа. Нас высадили из вагона, спустили на землю багаж, какие-то чиновные люди выступали с речами, размахивали флажками СССР пионеры в красных галстуках, белых рубашках и синих брюках или плиссированных юбках. Вернуться в поезд мы смогли только после того, как к нему прицепили специальный вагон-салон. До слез растроганный Алексей дрожащим голосом поблагодарил партию и правительство, всех своих читателей, строителей коммунизма и мировой пролетариат.
Салон-вагон состоял из единственного помещения, мягкие диванчики вдоль стен, медные поручни, встроенные столики, хрустальные люстры, на окнах – тяжелые драпировки, стены обтянуты красными шелковыми обоями, внушительная дорогая мебель темного дерева, вазы, ковры – в общем, в этом вагоне можно хоть мирный договор подписывать. Вот они – достижения советской науки и техники, усаживаясь на бархатную кушетку, воскликнул Алексей. Толпившиеся вокруг журналисты вытягивали шеи и записывали его слова.
Сопровождающие, прекрасно знавшие свое дело, а также местные начальники, партийные секретари, культработники, армейские и милицейские офицеры в униформе и в штатском усердно кивали. Такие вагоны делали при царе, так что и этот наверняка принадлежал кому-то из царской семьи или какому-нибудь министру, и весь вклад советской науки и техники в эту роскошь, видимо, заключался в том, чтобы чуть подновить эту чудом сохранившуюся диковину. Никто из них, разумеется, не заметил, как Алексей подмигнул мне. В такие моменты я просто таяла. Алексей сидел с непроницаемым лицом, он уже четверть века назад научился подавлять в себе смех, я тоже стояла рядом с деревянным лицом. Мне было сложнее, потому что он чуть ли не все лицо мог упрятать за свои усы. Наверное, все, кто видел меня в этот момент, считали, что я продувная чекистская бестия.
Дальше в дороге нас сопровождали какие-то важные шишки, кто такие – об этом мы не имели понятия. В Минске они сошли, и к нам посадили новых. На станции стояли тысячи людей, дружно махая руками и выкрикивая какие-то рифмованные лозунги. Алексей поприветствовал их, и опять ему удалось выжать из себя растроганную слезу, после чего мы вернулись в вагон. Тот же цирк повторился в Смоленске, где Алексей прослезился еще сильнее, но настоящий град слез он придержал для Москвы. Там он стоял у вагона, и плечи его сотрясали рыдания. Толпа встречающих, горланившая “ура”, зарыдала в ответ.
В комиссии по организации встречи был председатель правительства Рыков, от политбюро – Бухарин, Ворошилов, Орджоникидзе, был и нарком просвещения Луначарский, который в последнее время в печати стал покрикивать на Алексея, но Алексей в долгу не оставался. В Берлине Мария Федоровна жаловались, что Луначарский даже не отвечает на ее письма. Эта бездарь, трусливая тварь, добавила Мария Федоровна. Она достаточно долго кормила его на Капри, чтобы иметь о нем обоснованное мнение.
