Я потянулась за очередным томом, задела какую-то папку, она
упала на пол, тесемки развязались, и из папки посыпались бумаги. Буркнув под
нос ругательство, я спрыгнула со стула и принялась их собирать. Взгляд упал на
один из листов, и я с интересом прочитала первый абзац. Речь в нем шла о некоем
Фуксоне Якове Самуиловиче, которого приходской священник Добролюбов и его
супруга взяли из сиротского приюта. Далее следовал краткий рассказ о том, как
Яков Фуксон оказался в приюте в городе Колыпино, лишившись матери в возрасте
трех лет. Добролюбов не раз приют навещал и проявил участие к судьбе ребенка. Я
вспомнила надпись на кладбищенском кресте: бабка Патрикеевой носила фамилию
Добролюбова.
– Очень интересно, – прошептала я, собрала листы
стопочкой, к счастью, они были пронумерованы. Еще большей удачей было то, что
почерк у Льва Кузьмича оказался каллиграфическим. Ни компьютером, ни печатной машинкой
он не пользовался, писал по старинке, от руки. А то, что бумаги принадлежат
именно Льву Кузьмичу, стало совершенно ясно к концу чтения.
Итак, покойный брат Дарьи Кузьминичны увлекся историей своей
семьи, в которой не последнее место занимал приемыш Яков Фуксон, сделавший
после революции неплохую карьеру.
Этапы большого пути были расписаны с величайшей
тщательностью. К моменту усыновления Якова в семье священника росли две дочери,
вскоре родилась третья. За семь лет до этого Добролюбов женился и получил
приход в Верхней Сурье, в жены он взял дочь священника из Колыпина. Сам
Добролюбов, кстати, происходил из купцов, отец его имел в Колыпине несколько
лавок, но сын, оставив торговлю на старшего брата, избрал себе иное поприще.
Благими намерениями выстлана дорога в ад – это утверждение как нельзя лучше
подходило для данной истории. Яков рос ребенком своенравным, особой
признательности к благодетелям не испытывал. Кое-как закончил реальное училище,
куда его определил приемный отец, справедливо подозревавший, что духовный путь
Якову претит, после чего он покинул дом приемных родителей. Далее следы Якова
теряются на два года, по истечении этого времени он фигурирует в бумагах в
качестве осужденного за убийство Ивана Петрова, державшего ювелирный магазин. Пытаясь
сбыть драгоценности, которые он прихватил, Яков и погорел. И отправился
отбывать наказание. Вернулся он в 1912 году, жил в Колыпине. Приемная семья
помогала ему материально, но на пользу Якову это не пошло. Добролюбов продал
дом в городе, оставшийся его жене по наследству. По дороге в Верхнюю Сурью он
был убит, деньги исчезли. Исчез из города и Яков, которого подозревали в этом
убийстве. Следствие велось со всей тщательностью, Якова искали, но тут
разразилась Первая мировая, и у людей появились другие заботы. В Колыпино
Фуксон вновь вернулся в феврале 1918 года ярым приверженцем коммунистических
идей и начал борьбу с контрреволюцией. Выражалась она довольно своеобразно:
враги были люди со средствами, средства, естественно, конфисковывались, а
контрреволюционеров расстреливали, не тратя времени на суды. Надо полагать,
большая часть конфискованного оседала в карманах Яшки. Но и этого ему
показалось мало. Из губернии пришел приказ переправить туда конфискованные
ценности, что Яков и сделал. Но подвода до назначенного места так и не дошла. В
лесу, неподалеку от деревни Лыково, через несколько дней обнаружили тела
погибших чекистов. Ценности исчезли. Озверевший Яшка носился по окрестностям в
компании таких же отморозков и расправлялся со всеми, кто попадал под горячую
руку. Набралось таких немало. Далее Лев Кузьмич приводил рассказ матери,
которая вспоминала, как примерно в то же время она, встав утром, застала
приемного брата спящим в гостиной их дома в Сурье. Ее мать сказала ей, что
явился он среди ночи, едва держась на ногах. К тому моменту никаких родственных
чувств они друг к другу не питали, но выгнать Якова мать не рискнула, зная его
злопамятность. К обеду Яков уехал, но на следующий день опять вернулся и прожил
у них два дня, чем занимался, неясно, из своей комнаты практически не выходил.
Дойдя до этого места, я задумалась: вдруг Яков действительно что-то спрятал в
доме? Зная о его взаимоотношениях с семьей, искать здесь награбленное будут в
последнюю очередь. Я продолжила чтение. Как все мерзавцы, Яков был далек от
каких-либо идей, волновало его лишь собственное благополучие. И он надумал
оставить осточертевший ему город, а возможно, и страну. По крайней мере, именно
это он предложил сводной сестре: уехать вместе с ним, при этом обещал, что жить
она будет как принцесса. Конечно, она отказалась, прекрасно зная, с кем имеет
дело, чем привела брата в ярость. Через неделю он вновь приехал, случилось так,
что в доме они оказались вдвоем, и произошла трагедия. Девушка его застрелила
и, испугавшись последствий, повесилась в своей комнате, где ее вечером нашла
сестра.
Среди бумаг я обнаружила карту с указанием места, где нашли
убитых чекистов, оттуда до Верхней Сурьи всего одиннадцать километров. Даже
пешком такое расстояние взрослый мужчина преодолеет за два часа. Были здесь
фотографии, записанные Львом Кузьмичом рассказы матери и бабки и его
собственные соображения на этот счет. Сомнений не оставалось: Лев Кузьмич
верил, что его непутевый родственник спрятал награбленное где-то по соседству,
возможно даже, в доме. Вот только все это не позволяло ответить на вопрос,
который меня очень интересовал: как в доме появился труп, а главное, чей?
Читать я закончила под утро, прикидывая, какое впечатление
найденные мною бумаги произведут на Женьку. Скорее всего, она просто спятит от
мысли, что в доме хранится клад. Конечно, неплохо было бы его найти, но если
Льву Кузьмичу это не удалось, вряд ли повезет нам.
Тут я вспомнила странную фразу, которую обронил Сергей в
разговоре с нами, и попыталась восстановить ее дословно. «Лева клад бы точно
нашел». Вроде бы ничего особенного, если б не одно «но»: откуда Сергею знать,
что Лев Кузьмич интересовался кладом? По его словам, они ведь даже не были
знакомы? Возможно, об этом ему рассказал Валера, хотя маловероятно, что и с ним
Лев Кузьмич откровенничал. Но Сергей точно знал. Если бы он просто высказал
предположение, фраза бы звучала так: «Кто-то из хозяев клад бы точно нашел», а
он сказал «Лева». Очень интересно. Примерно в этот момент я и уснула, правда,
еще успев подумать о Ромке. Часов до двенадцати ночи они с Женькой попеременно
скулили под дверью, на что я, увлеченная чтением, не обращала никакого
внимания. Ромке это послужит уроком, а Женька так обрадуется найденным бумагам,
точнее, предполагаемому кладу, что меня за несговорчивость сразу простит.
Утром я открыла глаза и поразилась тишине, царившей в доме,
пока не догадалась вытащить беруши. Внизу скрипнула дверь, потом с улицы
донесся стук молотка. Женька не появлялась, и это показалось мне обидным. Я
приняла душ, размышляя о том, как покинуть комнату, не уронив своего
человеческого достоинства. Тут заскрипели половицы, в дверь постучали, и я
насторожилась.
– Анфиса, открывай, – позвала Женька. – Я
тебе завтрак принесла. Ромки в доме нет, так что о прекращении голодовки он не
узнает.
