Могущественной. Но, как в итоге оказалось, этого было недостаточно.
Когда она ушла под воду, никто бы не поверил, что она думала, это временно.
Что она не могла утонуть.
Что это было просто невозможно.
Ни для нее. Ни для нас обеих.
Как, когда холодные руки крепко схватили ее за лодыжку, она сказала: «Не волнуйся, я просто поговорю с ними».
Как сказала: «Не волнуйся, Хло. Ты же знаешь, что все всегда делают то, что я им говорю».
Как нам удалось, благодаря тому, что она была одета в мой купальник, а я – в ее, хотя бы на мгновение провести их.
Как она ушла под воду и как ее дыхание запузырилось крошечными полупрозрачными воздушными шариками, которые освободились от пут, как вытянулись ее руки, и как ее волосы стали словно наэлектризованными, и как ее рот произнес одними губами: «Не волнуйся, я вернусь к завтраку». И как потом водохранилище забрало ее, и как я пыталась вернуть сестру, но ее пальцы соскользнули с моих. И как я сидела там, в лодке, под ее звездами и ее луной, со всех сторон окруженная ее горами, и наблюдала, как поднимаются и лопаются последние пузырьки от ее дыхания.
Осень
24
Я сказала
Я сказала, что останусь в городе, даже после всего, что произошло. Я осталась, хотя слышала, как они говорили обо мне все эти прошедшие месяцы, слышала всё, что они говорили. Я не могла не слышать. Когда Руби была рядом, я легко становилась глухой ко всему, что болтали вокруг, – для этого не нужно было прилагать особых усилий, я как будто слушала через пустой стакан, прижатый к стене, и если что, могла просто отойти.
Но без нее до меня доносилось каждое слово.
Я слышала их на школьных лестницах и за своей спиной на тригонометрии и химии; в женском туалете на втором этаже, в женском туалете на первом этаже; у кулера в «Камби»; на Грин, мимо которого проезжала в ее огромной белой машине; на треке, когда бегала круги на физкультуре. Они говорили такое, что не осмелились бы говорить, будь рядом со мной Руби.
Они называли меня «тронутой».
Они называли меня «неизлечимой».
Они говорили, что мне пора забыть обо всем и двигаться дальше. Говорили, что она умерла, и это было хуже всего. Они говорили, что если я не могу смириться с ее смертью, то меня пора запереть, например, в психушку в Кингстоне, куда запирают тех, кто режет себе вены, нимфоманок и ребят, которые разговаривают с животными и считают, что те им отвечают. Они бы еще и не такое сказали, если бы знали, где я провожу ночи.
Но дело в том, что все они ошибались. Не было нужды накачивать меня таблетками для депрессивных девчонок или обжигать электрошокером. Никакие психологи не могли убедить меня отпустить Руби, перестать вести себя так, будто она жива, потому что никто в городе, похоже, не мог принять тот факт, что она еще была с нами.
Наступила поздняя осень, мне недавно исполнилось семнадцать, ночи стали длиннее, чем летом, но я совсем не возражала, потому что могла приходить к Руби в гости пораньше.
Я поставила ее машину туда, где она ее обычно оставляла, и пошла по тропинке к каменистому берегу. Мне даже не нужен был фонарик – я уже столько раз проходила этой дорогой, что мои ноги сами находили, куда им ступать, еще до того, как глаза привыкали к темноте.
Никто больше не приходил сюда купаться: было слишком холодно. Но ребята из старшей школы иногда приезжали в погоне за острыми ощущениями: они прыгали через новые ограждения с проведенным по ним электрическим током и кайфовали, когда он пронзал их через пальцы на ногах. Но они выбирали долгий путь, где нужно было разбегаться и прыгать и высоко карабкаться; они не знали про тропинку Руби, хотя она была там же, где и раньше, им всего-то нужно было найти заплатку в заборе, пригнуться и проползти через нее. Я знала, но ничего им не говорила.
Они палили свои машины, оставляя там, где их мог найти даже самый ленивый полицейский, а потом топали через лес, хрустели ветками и загадили весь берег мусором.
Если я слышала их, то пряталась в деревьях. Но как-то ночью они вели себя тише обычного и вышли прямо на меня, сидящую на камнях. А хуже всего то, что с ними была Лондон.
Сейчас, когда Руби не было рядом, она даже ходила по-другому. С таким видом, как будто все здесь принадлежит ей, она вырезала свои инициалы на всех деревьях, а потом высасывала через трубочку их сок. Она была безответственной и в школе получала только самые низкие оценки. Пьяная в стельку, сидела со своими дружками на лавочках на Грин. Она ничем не напоминала мою сестру.
Лондон вышла из леса со своими друзьями, тремя парнями. У них в руках были бутылки пива и фонарики, свет от которых мельком скользнул по мне, но как только они поняли, что я это я, то их лучи затанцевали дальше.
Только Лондон подошла ближе. Ее фонарик осветил коллекцию предметов у моих ног.
– Что ты делаешь, Хлоя? – зашипела она.
– Ничего.
– Стой, ты же не собираешься…
Ее перебил окрик одного из ее друзей, которого я не знала.
– Что она делает? – спросил он, чтобы не подходить самому.
Люди вдруг стали сторониться меня, словно они видели меня насквозь, видели, что у меня в сердце – раз зажженное и никогда не угасающее пламя. Можно подумать, они боялись, что я обожгу их.
А может, они просто увидели меня у водохранилища и подумали, что я хочу прыгнуть в него.
– Она пришла поговорить со своей мертвой сестрой, – засмеявшись, сказала Лондон.
Парни не смеялись, они не могли поверить, что она это сказала.
У меня не было другого ответа. Я не стала – и никогда не стала бы – отрицать это.
Лондон лопалась от смеха. Она все смеялась и смеялась, и по ее смеху, по тому, как она смеялась надо мной, я поняла, что ей плевать на всех и в особенности на себя саму. Руби даже не нужно было подсказывать мне.
Да и парни сказали, чтобы она перестала смеяться. Это было не смешно. Я видела, что им не хотелось стоять в темноте в дебрях у водохранилища, им не терпелось уйти отсюда, от меня и от воды. Сейчас же.
И тут мы услышали всплеск.
Он раздался откуда-то из центра, слишком далеко от берега, чтобы понять, где точно. Это могло быть все что угодно и показаться откуда угодно.
Мы искали глазами, с какой стороны донесся звук, и тут один из парней вышел вперед и прищурился, вглядываясь в темноту.
– Это что там… лодка?
Шлюпка была белая, вернее, когда-то была, теперь же, с ржавчиной по бокам, она казалась красновато-золотистой. Поблескивающая вдалеке, немного облупившаяся от долгого нахождения на открытом воздухе, она дрейфовала, покачиваясь на ветру и плывя в никуда.
– Ее тут раньше не было, – сказал этот же парень.
– Что за жесть тут творится? – сказал другой парень.
