– Пойдем спать? – спросил Кирилл.
Маша кивнула. А что она могла ответить? Что сна у нее ни в одном глазу, потому что все в ней взбудоражено, все сдвинулось с привычных мест и летит куда-то, а куда, она не знает, и ей поэтому радостно и страшно? Какое ему до этого дело…
Она поднялась к себе в мансарду по внутренней лестнице, но тут же вышла на лестницу наружную и села на верхнюю ступеньку. Правда же, сна нет, чего зря в постели ворочаться.
День, когда женщины шли по бульварам с игрушками, оказался единственным дождливым днем августа. После него установилось тепло и небо было ясным. В темноте Сокола его расчерчивали падающие звезды. Маша подняла глаза, увидела их и воскликнула:
– Ух ты!
Очень уж неожиданны были эти звездные росчерки над деревьями, над домами, над собственной обыкновенной головой.
– Что ты? – услышала она.
Фигура Кирилла темнела внизу у лестницы.
– Звезды падают, – сказала Маша. – Я прямо сразу три штуки увидела.
– Это Персеиды. Метеоритный дождь. Пик уже прошел, но еще видны.
Он замолчал. Маша слышала его дыхание. Или, может, не слышала, а чувствовала.
– Почему мы с тобой правду друг другу не говорим? – сказала она.
Невпопад сказала. С его ясным системным мышлением он и не поймет, о чем это вообще.
– Потому что я боюсь тебя обмануть, – ответил он.
– Ты – боишься?
Она в самом деле удивилась. Была уверена, что он не боится ничего.
– Меня притягивает твоя тонкость, Маша. И тем сильнее я боюсь ее… уязвить? Есть такое слово?
– Есть.
Она не знала, что еще сказать. Его боязнь то ли сердила, то ли смешила ее. Нашел тоже тонкость! Что это такое вообще?
– Со мной это уже было, – сказал Кирилл. – Меня притянуло то, чему я не мог соответствовать.
– Еще про здравую парадигму рассуждал! – Маша расстроенно шмыгнула носом. – А сам такое говоришь, что я ни слова вообще не понимаю.
Кирилл засмеялся и пошел вверх. Его голова появилась перед Машей, когда сам он был еще на середине лестницы.
– Мне не хотелось бы тебя обмануть, – повторил он.
– Можешь не беспокоиться, – фыркнула она. – Не знаю, как там насчет тонкости, но вообще-то я не совсем дура.
– Совсем не.
– И ты не можешь обмануть.
Голос у нее дрогнул.
– Почему?
«Потому что ты весь – правда».
Но выговорить такое Маша не могла. Это Вера не боится патетики, а она… опасается.
– Мне казалось, я обыкновенная, – сказала она вместо этого.
– А теперь не кажется?
Кирилл сел на ступеньку. Голова его была у Машиных колен, и он коснулся виском ее колена.
– Теперь не кажется. – Она вздрогнула, почувствовав его прикосновение. – В смысле, теперь это не важно.
Она могла бы сказать, что ее история, которая стояла на месте, двинулась вперед так ровно и мощно, как не научили бы двигать историю вперед ни на каких сценарных курсах. Могла бы сказать, что вдруг, нежданно-негаданно, оказалась на самом острие жизни, и это получилось потому, что появился он. Что в нем есть та же правда, которая есть в Вере, которая есть в этом доме и которая не исчезает никогда, нигде, и того, кто узнал эту правду, никогда не разрушит жизнь.
Но невозможно было все это сказать. Да и не нужно.
Она положила руку ему на лоб. Провела пальцами по виску, коснулась губ. Он поцеловал ее пальцы, задержал их губами. Желание ее было очень сильным, и еще более сильное желание она чувствовала в нем. Но то, что так неожиданно их связало, что заставило его положить голову ей на колени, было сильнее самого сильного физического желания.
Не в бревнах это было и не в ребрах. А где? Маша не знала. В триолях, может. В чистом биении сердца.
Конец.
