Последнюю фразу он произнес тем же ровным тоном, что и остальные. Но Машу трудно было обмануть.
«Я все о нем знаю».
Невозможно было верить этой мысли. Но и не чувствовать ее правду было невозможно тоже.
Вспомнилось вдруг, как в кафе в Домодедове мама сказала, что Маша стала похожа на отца, а она подумала, что у папы должна была быть другая жизнь, но другая не получилась.
Дословное совпадение с тем, что сказал сейчас Кирилл, поразило ее.
Они совсем разные, совсем. У них разные жизни. И вдруг оказывается, что она знает о нем все. А как это может быть, как это объяснить, непонятно.
– И ничего из этого не реализовалось. Ничего! Без всякой ее вины, – сказал Кирилл. – Так сложилась жизнь. Я не знаю, что со мной стало бы, если бы все, что во мне есть, ушло в пустоту. – Он наконец обернулся и посмотрел на Машу. Тень его глаз освещалась сильными непривычными отблесками. – Воможно, в таком случае не ограничился бы марихуаной.
– А ты курил марихуану? – сразу же заинтересовалась Маша.
– Не думаю, что кто-то ее не попробовал.
– Я не попробовала.
Ничего смешного не было в ее словах, но ей показалось, что Кирилл едва удержался, чтобы не расхохотаться.
– Можешь не сожалеть об этом, – серьезным тоном заверил он. – Все химические радости примерно одинаковы.
– Но теперь же Вера к тебе приедет, – сказала Маша.
– Но мысль об этом доме разрывает ее сердце. В прямом смысле.
– Это да. – Маша расстроенно шмыгнула носом. – Даже я как представлю… – Она поежилась. – А я-то этому дому вообще никто. А Вера…
– Кстати, она мне сказала, что как только ты сюда вошла, ей показалось, ты была здесь всегда, – вспомнил Кирилл. – Предвечным образом, так она сказала. Мама не боится патетики.
Он улыбнулся. Как чаще всего бывало, улыбка не тронула его губы, а лишь осветила глаза.
«Мы виделись… По пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз мы с ним виделись. Я не могу думать про него «как чаще всего бывало».
От смятения, охватившего ее, Маша почесала нос.
– Вера просто отвлекала твое внимание от своего переезда, – возразила она.
– Может быть. Но мне кажется, с тобой это так и есть, как она сказала.
Теперь уже Маше захотелось отвлечь его внимание от разговора о ней. Его слова должны были бы ей льстить, но они разрывали ей сердце. Тоже в прямом смысле слова.
Все, что она чувствует, едва уловимо, неназываемо. Волнует сердце мимолетно и тут же исчезает, растворяется в воздухе, как триоли в ноктюрне Шопена. А в реальности, в простой обычной жизни, она не может даже коснуться его руки, потому что… Понятно почему.
– А Вера правда может к тебе приехать? – поскорее спросила она.
– Конечно.
– Я думала, это сложно.
– В нашем случае нет. Я даю подтверждение, что беру на себя все расходы по ее жизни в США, и этого достаточно. Это давно надо было сделать! – Маша снова увидела вспышки в тени его глаз. – Теперь не приходилось бы сходить с ума, думая, как она восстановится после операции.
Если бы Маша сходила с ума, то бегала бы по комнате, колотила кулаками в стенки, плакала, орала. Для него сходить с ума означает смотреть в тревожный вечерний сад и не выпускать из глаз молнии.
Она вспомнила, как загудели стены, когда Кирилл ударил о них Крастилевского. Сердце стеснилось от этого воспоминания.
«Он совсем другой, чем все, кого я знаю», – подумала Маша.
Эта мысль не смутила ее и не испугала. Может, она и не видит людей насквозь, зря Кирилл так говорил про нее, но все, что она каким-то загадочным образом знает о нем, не происходит от его похожести на кого-либо. И физической к нему тягой – что врать себе, будто ее нет? – не исчерпывается тоже.
Это просто есть. Это данность, как… Да, как стены дома, которые бревна как ребра, как триоли, что ж они не идут у нее из памяти, у нее и слуха-то нету!
– Трудно тебе было в Америке? – прогоняя ненужные мысли, спросила Маша.
– Конечно. Я приехал в тринадцать лет. У меня не было никакой опоры на общее со всеми детство. А папа слишком… Может быть, слишком погруженный в себя, может быть, слишком одинокий человек, чтобы на него мог опереться тинейджер с целой кучей своих проблем.
– Ты жил в его семье?
– У него нет семьи. Он один.
– Ничего себе!
– Так получилось. Не знаю почему. Он был женат, но это оказалось непрочно. Может быть, он сам в этом виноват, как и… Ну, не важно. Во всяком случае, когда я приехал, он уже был один и полностью занят своей работой. Он кинорежиссер.
– Тяжело тебе было.
– Из-за того, что отец занят работой? Нет, мне не было тяжело. У него в этом не было позерства, и сейчас тоже. Это здравая повседневная парадигма. Другой нет. – Он помолчал и неожиданно добавил: – Хотя, может быть, я ошибаюсь.
– Вера выздоровеет, – почти жалобно сказала Маша. Невозможно было слушать про парадигму и понимать, как он держит себя в руках. – Что особенного в кардиостимуляторе? Всем ставят. – И воскликнула сердито: – Зачем она пошла на это шествие!
И тут же устыдилась своих слов. Как тогда под дождем на Тверском бульваре, когда сказала: «Но их же все равно не освободят».
– Зачем пошла, как раз понятно, – пожал плечами Кирилл. – Она мне всегда говорила: человек может не многое, но то, что может, он должен.
– Ух ты! – восхитилась Маша.
– Это чья-то цитата. Кто-то из французов. Сартр или Камю, я забыл. Мама просила, чтобы я читал, но для чтения Камю я, наверное, слишком прагматичен.
– Ты очень хорошо говоришь по-русски.
– Мы с ней говорили каждый день. По часу, иногда больше. Скайпа еще не было, и она тратила на телефон все деньги. Пока отец об этом не узнал и не стал оплачивать наши разговоры. Мне вообще нравилось говорить по-русски. С женой тоже. Хотя это не имело практического смысла.
Что не имело практического смысла, разговоры по-русски или разговоры с женой, было Маше непонятно. Вернее, ей не хотелось об этом думать.
Наверное, тень все-таки пробежала по ее лицу, потому что Кирилл сказал:
– Ты устала. У меня сейчас утро, я забываю.
– Да ну, устала! – фыркнула Маша. – От чего бы?
– Выпьешь? Я выпью. Иначе не усну.
– Ну и я тогда с тобой, – кивнула она.
И смутилась ужасно, потому что такое в викторианских романах называется двусмысленностью. Они не из викторианского романа, правда, но все-таки.
Кирилл смешал в двух стаканах кампари, красный вермут и воду. Они выпили в молчании. Странность происходящего между ними была так же отчетлива, как тишина в комнате. Странен был даже взгляд Ольги Алексеевны с портрета. Как будто и она не понимала: что между этими двоими? Почему их связь так сильна, как она возникла, из чего? Все было загадкой, и неизвестно, что больше, настоящее или будущее.
