Жалкой, а главное, бессмысленной была и попытка переключить его внимание с себя на него самого. Структура, которую создавал его ясный разум, была прочна, главное в ней не сбивалось, что бы с ним ни происходило.
– Дело не во мне. – Кирилл поморщился. – Я рассчитан на более сильные удары, чем одиночество.
«Все-таки это для него удар, и сильный. А я припутываю к этому себя! Мой эгоизм отвратителен».
– Я сделаю, что ты считаешь правильным, – сказала Вера.
Ощущение неотвратимости охватило ее. Оно было таким отчетливым и таким знакомым, что ни с чем она не могла его перепутать. К добру эта неотвратимость или к худу, неизвестно, но и нет смысла об этом размышлять, когда тебя подхватывает такая сила, с которой не сравнится ничто.
Глава 10
– Вера Кирилловна, обстоятельства настолько исключительны, что… Да вы и сами понимаете.
Взгляд у завуча был растерянный, сильные стекла очков укрупняли эту растерянность, и потому казалось, что она сейчас заплачет.
– Понимаю, Ольга Анатольевна, – сказала Вера.
Еще бы не понимать. Поездки, в которых она бывала с детьми, не простирались дальше Белоруссии. На концерт в Польшу поехал с ее учениками другой преподаватель, а когда мама однажды попыталась получить у себя в институте путевку на Солнечный Берег, то под большим секретом получила лишь объяснение, что с такой пометкой в личном деле, как у ее дочери, о поездках за границу, даже в Болгарию, может забыть вся семья.
За десять лет Вера успела к этому привыкнуть настолько, что перестала чувствовать даже унижение, которое вначале приносило ей сознание того, что с ней обходятся как с крепостной девкой, не отпуская дальше крайнего на селе овина.
Впрочем, и нынешнее сообщение из того же разряда. Барин решил, что пусть ее съездит.
– Послать просто некого, – разведя руками, сказала завуч. – Вместо Панченко поехал бы Вербицкий, но он ногу сломал.
«Вы хоть сами себя слышите?» – чуть не спросила Вера.
Но промолчала. При чем ко всему этому Ольга Анатольевна? Она просто объясняет ситуацию, и так Вере понятную: один педагог попал в больницу с аппендицитом, другой со сломанной ногой, поездку отменить невозможно, поэтому некие высшие силы готовы поверить, что гражданка Морозова, учительница детской музыкальной школы имени Сергея Прокофьева, не сбежит пешком и не ускачет на коне через китайскую границу. Или Монголия граничит еще с кем-нибудь, кроме Китая? Вера не могла с ходу вспомнить.
– Вы напрасно так подробно мне объясняете, – все-таки не удержалась она. – Это ведь мои ученики, я подготовила с ними программу. Естественно, что и сопровождать их в зарубежную поездку буду я.
Она посмотрела на Ольгу Анатольевну таким издевательски безмятежным взглядом, что та отвела глаза.
И все-таки, несмотря на унизительность этого барского дозволения, Верино любопытство было таким сильным, что его можно было считать почти восторгом.
Книг о Монголии дома не нашлось, идти в Ленинку в оставшиеся до поездки дни уже не было времени, потому что все оно было посвящено оформлению документов и репетициям, но сбегать в соколянскую библиотеку на улице Врубеля Вера все-таки успела, и фотографии из альбома, степи, горы и закаты, наложились в ее сознании на детские впечатления про Чингисхана и Батыя из романов Василия Яна.
Действительность, впрочем, отличалась от фотографий так же сильно, как представитель Министерства культуры, встречавший в аэропорту, отличался от Чингисхана. Город Улан-Батор напоминал Саранск, в котором Вера недавно побывала, тоже сопровождая учеников. То есть, конечно, отличия были, но не принципиальные. Из окна автобуса она успела разглядеть огромную площадь, на которой стоял мавзолей вождя Сухэ-Батора, юрты на улицах не только окраинных, но и центральных, а также овец, коров и приземистых крепких лошадей, пасущихся вдоль дорог. Потом она устраивала детей и устраивалась сама в интернате, где назначено было жить, водила учеников на ужин, назавтра занималась поисками настройщика рояля, глажкой костюмов и прочими неотложными делами, не позволявшими отвлечься на что-либо постороннее до концерта, который состоялся на следующий день в Театре оперы и балета. Конечно, ученики московской музыкальной школы не были главными его участниками, но выступили они, на Верин взгляд, блестяще. А взгляд у нее был верный – хоть она и не поступила в консерваторию, и не стала пианисткой, но педагогом стала хорошим.
Вообще-то Вера сама этому удивлялась: пока училась в Мерзляковке, она не чувствовала в себе способности к преподаванию, тем более детям. Но когда собственная ее музыкальная карьера оборвалась, что-то в этом смысле переменилось, и так разительно, что она даже думала, не только переигранная рука была тому причиной.
Она стала видеть людей иначе, чем прежде, в этом было дело, и то, что она с первой встречи, с первых пропетых или сыгранных мелодий видела, получится из ребенка что-нибудь или нет, было лишь частью ее способности понимать это и о взрослом человеке, и понимать в общем, не в музыкальном только смысле. Впрочем, она не особенно об этом размышляла – ей достаточно было знать, что кусок хлеба обеспечен всегда.
Назавтра после большого концерта экскурсионная программа для Вериных учеников, как и для всех юных музыкантов, была намечена на целый день. Но когда за ними в интернат пришла утром целая делегация из музыкальной школы, тот самый представитель министерства, который встречал в аэропорту, сказал Вере:
– А для взрослых наших гостей другая экскурсия приготовлена. В степь поедем.
Он учился в МГУ, по-русски говорил прекрасно, но все-таки Вера подумала, что неправильно его поняла.
– Но нельзя же оставить детей на целый день одних, – возразила она.
– Почему одних? Наши учителя с ними будут, ученики им все покажут, вместе порепетируют, пообедают-поужинают. Не волнуйтесь, люди у нас гостеприимные и ответственные. А вам будет интересно посмотреть, как в степи живут. Когда еще необычное увидите, Вера Кирилловна?
«Никогда», – подумала она.
Если город представлял собой сплошное разочарование, то сразу же, как только автобус выехал за окраину, разочарование развеялось в водухе, притом буквально. Охряная осенняя степь с низким ярко-синим небом и изысканным рисунком гор на горизонте в самом деле оказалась так необыкновенна, что в Вериных жизненных впечатлениях не было ничего сравнимого с ней.
Тысячу раз были названы эти краски и эти чувства, не было необходимости искать для них новые слова, да и вряд ли Вера такие слова нашла бы. Но в том, что окружило ее, растворило в себе, было что-то очень значительное. Она не понимала, почему так, но хотела запомнить свое ощущение. Ей показалось, именно о нем она читала у Чехова: тому, кто видел Индийский океан, всю жизнь будет что вспоминать во время бессонницы.
Юрты, выглядели такой же органичной частью степи, как горы и табуны лошадей, и, наверное, в самом деле были приспособлены для степной жизни наилучшим образом. Но внутри юрты Вере стало не по себе. Это было что-то абсолютно противоположное ей, никак с ней не соприкасающееся. К тому же она не могла заставить себя пить чай, заваренный в соленом молоке с кусочками бараньего жира. К счастью, большие монгольские пельмени, буузы, не то чтобы понравились, но показались приемлемыми. Вере было неловко от того, что она обижает улыбчивых хозяев юрты своей переборчивостью, поэтому она обрадовалась, что может есть хотя бы буузы, и съела их столько, что заболел живот.
