В глубокой тишине пустого дома особенно громко слышалось его дыхание. Крастилевский упал на пол, коленями раздвинув Машины ноги. Длинная футболка, которую она надела утром, задралась до шеи, а под футболкой не было на ней ничего. Дурацкая утренняя лень! Даже одеваться толком не стала, правда, и не собиралась ведь никуда дальше лестницы…
От нелепости происходящего Машу охватила такая слабость, как будто все кости растворились у нее внутри. Но тут же она почувствовала, как Крастилевский ткнулся ей между ног, и это было так унизительно, так отвратительно, что силы не только вернулись к ней, но даже удвоились. Она забилась, заколотила босыми ступнями по полу, а кулаками по его плечам, стараясь попасть в глаз или в нос. Он уворачивался, вдавливался в нее и, тяжело дыша, выплевывал слова:
– Ты у меня… получишь… сучка… дрянь… ноги мне будешь… лизать… все лизать… будешь…
И уши было не заткнуть, и приходилось впускать в себя эти гнусные слова, и тело его, горячее, ненавистное, придется впустить тоже! Поняв это, Маша заплакала, то есть не заплакала, а завыла, как собака, которых она вообще-то боялась.
Она выла, пытаясь свести колени, извивалась на полу, кусалась, плевалась – все это лишь распаляло его, и все было бесполезно. Потолок закружился у нее перед глазами, она вдохнула побольше воздуха, чтобы побольнее ударить его прежде чем потеряет сознание… И вдруг почувствовала, что тяжесть, которая вдавливала ее в пол, исчезла. Но тяжесть не могла исчезнуть так мгновенно, значит, сознание она все-таки потеряла? А что же тогда видит перед собой, над собой? Светлый потолок и взлетающее вверх искаженное лицо Крастилевского…
Лицо исчезло. Что-то грохнуло так, что загудела фанера, которой обшиты были стены.
Не успев понять, что происходит, Маша извернулась, как кошка, отолкнулась от пола коленями, локтями, ладонями и вскочила на ноги. В самом деле как кошка, на одном только инстинкте, без малейшего участия разума.
Комната приобрела привычный вид, разве что все в ней подергивалось немножко, но это от того, что Маша дышала, будто полумарафон пробежала.
– В чем дело? – услышала она.
Вопрос прозвучал так отстраненно и даже холодно, словно задавший его сидел за столом в своем кабинете, а кто-то вошел не постучав, и следует разобраться, в чем цель визита.
Но Верин сын не сидел за столом, а стоял спиной к Маше, глядя на стену. То есть не на стену, а на Крастилевского, который сидел на полу, привалившись к этой стене спиной, и крутил головой с совершенно бессмысленным видом. Об стенку ударился, наверное, оттого и фанера гудела.
– Выйдите отсюда немедленно, – сказал Кирилл.
Маша на его месте, конечно, первым делом ляпнула бы что-нибудь беспомощное, бессмысленное и бестолковое. Кто вы, как вы сюда попали… Правда, она и на своем месте ничего толкового не сказала и не сделала. Оставить калитку открытой да выть на полу, вот все, на что оказалась способна.
– Сам выйди, – прохрипел Крастилевский. – Мне с ней поговорить надо.
– Через минуту вы должны находиться за калиткой, – тем же отстраненным тоном произнес Кирилл. – Дальнейшее на усмотрение Маши.
– А что, если нет? Полицию вызовешь?
В голосе Крастилевского издевательские интонации смешивались с яростными. Маша представила, что будет, если Кирилл действительно вызовет полицию – как приедет наряд, если еще приедет, начнет выяснять, действительно ли гражданин ворвался в дом или девушка сама его пригласила, выяснить будет невозможно, потому что каждый говорит свое, да и больно надо патрульным в этом разбираться…
– Думаю, полицию вызывать не стоит, – ответил Кирилл. – Спущу вас с лестницы, этого будет достаточно.
Маша не выдержала и фыркнула, так не совпадал его тон со смыслом его слов, да и со всем происходящим. Хотя вот вскочит сейчас Крастилевский на ноги да бросится на Вериного сына, не до смеха будет. То ли разнимать их тогда, то ли самой в полицию звонить, то и другое без толку.
Но для того, чтобы представить дальнейшее, ей все-таки не хватило проницательности. Или знания жизни, может.
– Ну ладно… – пробормотал Крастилевский, глядя в невидимое Маше лицо Кирилла.
Ни ярости, ни усмешки, ни угрозы в его голосе при этом уже не слышалось, а слышалась одна только опаска, притом такая же блудливая, как то выражение, которое Маша заметила в его глазах, когда догадалась, что она понадобилась ему, чтобы развлекать матушку. И точно такая же догадливость подсказывала ей сейчас, почему Крастилевский не стал спорить: холодный голос, ровный тон и что-то еще, что она от растерянности не могла обозначить словами, – все это исключало саму возможность угрожать Кириллу Морозову.
Крастилевский оперся ладонью о пол, стал подниматься, охнул, схватился за спину, пошел, прихрамывая, к двери. Маша молча смотрела на это.
Дверь закрылась тихо, как будто тоже с опаской. Кирилл обернулся к Маше.
– Ты в порядке? – спросил он.
Вряд ли то, как она сейчас выглядит, называется порядком. На коленях ссадины, на икрах царапины, на щиколотке сизое пятно, а что на голове творится, лучше даже не представлять.
– Ага, – кивнула Маша.
– Я могу уйти?
Она снова кивнула. Кирилл смерил ее внимательным взглядом и пошел к двери. Она чуть не крикнула, чтобы он не уходил, потому что ей страшно оставаться одной, и, может, Крастилевский дождется, пока он уйдет, да и вернется снова. Но выкрикивать глупости было стыдно.
Дверь за Кириллом закрылась. Маша услышала, как он спускается по наружной лестнице в сад.
И в ту же минуту ей стало не просто страшно – ее охватил панический ужас. Никогда в жизни она такого не испытывала! Руки дрожали, зубы стучали, ноги не держали ее. Маша не закричала в голос только потому, что Кирилл мог услышать, как она орет, и это был бы уже не просто стыд, а стыдное стыдобище. Но слезы сдержать все-таки не смогла и, сев на табуретку в дальнем углу комнаты, трясясь, будто в лихорадке, заплакала так, что майка в одну минуту промокла чуть не до колен, потому что соленые ручьи стекали со щек и подбородка.
Как ни странно, мысли ее при всем этом были ясны, как ключевая вода.
Любовь!.. Маша передернулась от этого слова, даже не произнеся его вслух. С ним, с ним было связано все бессмысленное, бестолковое, просто глупое, что происходило в ее жизни. Забывала все, чему училась, становилась глуха и слепа, не могла распознать манипулятора такого явного, что его распознал бы даже младенец, теряла разум, волю, себя… Да пропади она пропадом, эта любовь!
Из-за клацанья зубами, шмыганья носом, шума в ушах и прочих неприятных физиологических явлений она не сразу расслышала стук в дверь – не в ту, что выходила на внешнюю лестницу, а в противоположную, которая вела внутрь морозовского дома. Стук повторился, уже погромче. Крастилевский не мог бы подняться в мансарду изнутри дома. Это, конечно, Кирилл, и дверь ему надо открыть.
