Что будет, если Женя зайдет к матушке как раз в тот момент, когда там будет она, думать было то ли радостно, то ли страшно. Но и отказаться от этой мысли было уже невозможно.
Маша выбралась из фанерного закутка и, оглянувшись на Верины глаза, провожающие ее непонятным взглядом, вышла из комнаты.
Глава 2
Завтрашнюю «Комсомолку» Маша еле нашла. Зачем из метро убрали газетные лотки, было ей непонятно, но размышлять о том, что не можешь изменить, она считала глупым, поэтому просто спросила у айфона, где продаются свежие газеты, и направилась к уцелевшему киоску на Пушкинской.
И сразу же подумала, что все-таки надо было сделать это завтра. Идти к Элине Андреевне не хотелось так, что даже ноги становились тяжелыми, стоило только представить, как она входит в квартиру, отвечает подряд на десять вопросов, которые вылетают из старушкиного рта, будто мыльные пузыри из круглой рамочки, потом слушает новости или вернее то, что Элина Андреевна считает новостями, потому что об этом сообщает газета «Комсомольская правда»… Но, поймав себя на таких мыслях, Маша их тут же и устыдилась. Старушка ведь не виновата, что у них с Женей произошло… А что у них произошло? Маша и сама не знает. Из Ярославля он вернулся такой воодушевленный, что прямо летящий какой-то, был рассеян, думал о чем-то своем, улыбался той прекрасной улыбкой, от которой у нее сердце замирало. Но с тех пор прошло уже два месяца, и его воодушевленность спала, вернее, сменилась раздражением. Роль ему не давалась, что ли? Он не говорил, а понять это самостоятельно Маша не могла. Они не виделись уже неделю, вот что она понимала, и это было для нее так невыносимо, что уже и мантры не помогали.
Лифт не вызывался – может быть, открывалась-закрывалась дверь на каком-нибудь этаже, это случалось часто, – и Маша пошла на седьмой пешком. Как обычно в таких случаях, стоило ей уйти, лифт тут же поехал вниз и, когда она была на третьем этаже, забрал с первого тех, кто пришел после нее.
«Какие глупости замечаю, – уныло думала Маша, поднимаясь по широкой лестнице. – Конечно, когда вся жизнь дурацкая…»
Ей стало так жалко бессмысленно проходящих в одиночестве дней, превратившихся уже в неделю и превращающихся во вторую, что она шмыгнула носом и чуть не всхлипнула. Но дверь Элины Андреевны была перед ней, и, раз уж пришла, являться к старушке с распухшим носом и унылым видом было совершенно ни к чему.
Когда, прижав газету подбородком, Маша рылась в рюкзаке, чтобы достать ключи, лифт приехал на этаж и дверь его открылась. Она оглянулась. Газета, как сыр у вороны из клюва, упала на пол с тяжелым шлепком. Но те, что были в лифте, не обратили внимания ни на этот звук, ни на Машу.
Они вообще ни на что не обращали внимания. Они стояли в лифте и целовались. Женин тонко вычерченный профиль виден был в самом выгодном ракурсе, Маша уже научилась это различать, а женщина… Что за женщину он целует, красивая она или нет, какие у нее глаза… Маша видела только руку, лежащую на Женином плече. Огромное кольцо на среднем пальце состояло из нескольких разноцветных камней. Рука выглядела как деталь скульптуры Микеланджело. Хотя никаких колец на микеланджеловских скульптурах нету.
«Давай выпьем вдвоем», – медленно всплыло у Маши в голове.
Она не могла вспомнить, где слышала эти слова, но зачем-то пыталась вспомнить. Ее сознание хваталось за их несуществующий смысл, потому что иначе развеялось бы, размылось.
Двери лифта закрылись. За ними раздался колокольчиковый смех, и они раздвинулись снова. Женя и его женщина вышли на площадку перед квартирами.
«Коктейльные вечеринки. Тайные клубы».
Маша вспомнила, с чем было связано «давай выпьем вдвоем». Правда, смысл этого воспоминания был ей непонятен. Да и не было смысла, наверное.
Женя смотрел на нее в упор. В его глазах не было сейчас той таинственной дымки, которую она так любила, все было открыто, ясно, явно. Он хотел женщину с колокольчиковым смехом, мгновенная неловкость, которую он почувствовал от Машиного появления в такой неподходящий момент, быстро сменилась досадой. Все это длилось несколько секунд. Не сказав ни слова, он прошел к своей квартире и, повернувшись к Маше спиной, отпер дверь. Женщина вошла в квартиру тоже. Дверь за ними закрылась.
«Коктейльные вечеринки. Тайные клубы».
Маша постояла под дверью старушкиной квартиры – сколько, она не понимала. Оставаться здесь больше не было смысла, и она пошла к лестнице. Но остановилась. Села на ступеньку. То есть не села, а просто ноги подкосились. Дрожь била такая, что она не могла идти. Отчаяние, гнев, паника – все охватило ее разом, и это было не все, что ее охватило.
«Он не должен… не может… Так нельзя!»
Слова не рождались в голове, а выплескивались в нее непонятно откуда, как сгустки темной энергии. Или наоборот, ослепительной, жгучей энергии. Да, именно жгучей – они доставляли физическую боль.
«Он мог мне сказать! – Наконец эти выплески приобрели внятную форму. – Должен был мне сказать».
– Это нечестно!
Ее голос дрожал, но слово «нечестно» прозвучало громко. И как только оно было произнесено вслух, словно лавина обрушилась у нее внутри.
Да, это главное. Не отчаяние, не боль, не бессмыслица будущего, а ложь. Она была неожиданна, как удар. Маша вдруг поняла, что никто не лгал ей. Никто и никогда. То есть и ей врали, и она врала, но все то мелкое житейское вранье было совсем другое – в нем не было подлости. А в этом…
Маша поднялась со ступеньки и подошла к Жениной двери. Глупость того, что она собирается сделать, была ей очевидна, но и не сделать этого она не могла.
Звонок сыграл нежную мелодию, сначала одну, потом другую. Потом сигнал сделался обыкновенным звонком, тревожным, резким, назойливым. Маша нажимала на кнопку снова и снова. Наконец дверь открылась.
Белая рубашка была на Жене расстегнута, волосы растрепаны так, как это бывает, когда их взъерошивают ласковым прикосновением. Маша вспомнила микеланджеловскую руку с коктейльным кольцом и сразу же представила, как эта рука расстегивает пуговицы на его рубашке, проводит по его лбу, треплет густую челку… Кровь бросилась ей в голову, в глазах потемнело.
– Почему ты мне не сказал? – задыхаясь от бешеного сердцебиения, спросила она. – Ты должен был просто сказать мне!
– Я тебе ничего не должен. – Он говорил спокойно, но что-то клокотало в его горле. – Думал, ты это понимаешь. Тебе пора становиться взрослой, Маша.
– Я…
– Ты ведешь себя с требовательностью подростка. От этого лучше отвыкнуть. Чтобы потом не было больно.
– Мне уже сейчас больно.
Это вырвалось невольно, само собой. Она хотела сказать только о его лжи, а о своей боли говорить совсем не хотела. Какое ему до этого дело? И дело совсем не в этом!
– Это твоя проблема, Маша. Только твоя, пойми. Так устроен взрослый мир. А мир творческих людей особенно.
