– Я все доела, – смущенно сообщила она, когда Вера вернулась.
– Молодец. Баранину надо съедать сразу, холодная она несъедобная и разогретая тоже.
– А кто такой Пауль? – спросила Маша. – Ее муж?
– Да. Ирка за него вышла лет в тридцать. Он был инженер, приехал в командировку на завод Лихачева, и друзья его тайно привели к ее родителям, картину у них покупать. Страшное было преступление продать картину иностранцу. Ну и Ирка, конечно, тоже к родителям зашла, посмотреть на такое диво. Тогда считалось, немец из ФРГ – экзотика похлеще папуаса, а женщина в тридцать лет – залежалый товар. Когда Пауль на Ирке женился, все ей дико завидовали.
– И вы завидовали?
– Можешь не верить, но что такое зависть, я до сих пор знаю только со стороны. У нас это было не принято.
– У кого – у нас?
Все это относилось к таким обстоятельствам, а главное, к таким доисторическим временам, в которых Маша не разбиралась совсем.
– У нас в семье, – ответила Вера. – Бабушка была так незаурядна, что завидовать ей было просто некому, даже если бы она и хотела. Маме было не до зависти. А я в юности была идиотски серьезна, и то, чему стоило бы позавидовать, меня не интересовало.
– Это что, например?
Вот чем завораживал любой разговор с Верой! Маше хотелось спросить обо всем сразу. Если про незаурядность бабушки Ольги Алексеевны и без расспросов можно догадаться – портрет в простенке исчерпывающе все объясняет, – то что означает «маме было не до зависти» и чему стоило позавидовать в Вериной юности, это дико интересно.
Но Вера не ответила, и Маша поняла, что спросила лишнее, только не поняла почему.
– У вас все очень вкусное, – чтобы избавиться от неловкости, сказала она. – Я баранину терпеть не могу, потому что она воняет. А это, я думала, телятина.
– Азиатская баранина без запаха, – ответила Вера. – На Коптевском рынке есть. И кавказская тоже. И лука много надо класть, и пряностей.
Она проговорила все это как-то рассеянно. Маше показалось, она думает о другом.
– Я этого всего вообще не понимаю, – сказала Маша. – И готовить не умею.
– Никто не умеет, пока не потребуется.
– Вот и нет, – возразила Маша. – Некоторые даже любят. Рецепты в Сети выискивают, травы какие-то. Одна девчонка из моей комнаты через весь город на Даниловский рынок за куркумой ездила и на общаговской кухне такое варила, что даже не поймешь, что это. И пироги со сливами пекла. Духовку перед этим полчаса прожаривала, чтобы из нее тараканы вылезли.
Вера засмеялась и, наклонившись, задула свечки под стеклянной подставкой. От каждого ее движения что-то менялось – в пространстве комнаты, в освещении. Даже в цвете ее кольца. Хотя, наверное, камень в нем из бледного стал темно-зеленым просто от того, что погасло свечное пламя.
«И как такое кольцо все время носить? – подумала Маша. – Мешает же».
Сама-то она такое здоровенное ни за что на свете не надела бы. Недавно Маша обнаружила у Никитских Ворот магазин, в котором продавались украшения под названием «Сахарок», и они подошли ей как нельзя лучше. Тонкие, серебряные, цепочки как паутинки, и если в одном ухе сережка, например птица, то в другом тогда цветок, и сразу понятно, что все это не бабушка внучке с рук сбыла, а сделали правильные дизайнеры с пониманием современных трендов.
Но спрашивать Веру про кольцо она, конечно, не стала. Тем более что про доминиканских бычков ей было интереснее.
– То есть ваша Ирина из Германии уезжает в Доминикану? – спросила она.
– Выходит, так.
– Круто!
– Ты думаешь?
– А вы разве не так думаете?
– Да вот не знаю, – ответила Вера. – Я у Ирки бывала. У них с террасы роскошный вид на Альпы и персиковый сад. Но дело не в роскоши, а в том, что это мечта. Пауля мечта. Он всю жизнь работал, как человеку положено, и мечтал, что в старости будет сидеть на террасе своего дома, смотреть на Альпы и собирать урожай персиков. Только дурак может полагать, что это мечта мелкого пошиба.
– Ничего себе мелкого! – хмыкнула Маша. – Такой дом, наверное, миллион стоит.
Вот она-то не идиотски серьезная, конечно. Дому с видом на Альпы очень даже позавидовала бы. Если бы это не являлось чем-то вроде космического корабля, которому завидовать нет никакого смысла, потому что ты здесь, а он в космосе летает, и завидуй не завидуй, измениться это не может.
– Не важно, сколько он стоит, – сказала Вера.
– А что важно?
– Что это драгоценная модель обыденной жизни. Для нас здесь особенно.
– Ну, здесь и подороже бывают дома, – заметила Маша. – На Рублевке знаете какие? Даже не поймешь, сколько стоят.
Вера расхохоталась. Камень блеснул в кольце. Вот как такое может быть, чтобы камень блеснул от смеха? Все-таки колдунья она точно.
– Когда я была в твоем возрасте, модны были диспуты, – сказала она. – Считалось, молодежи страшно интересно, что важнее, бытие или быт. Об опасности вещизма спорили. Осуждали тахту «Лира».
– И вы тахту осуждали? – удивилась Маша.
– Мне это как раз было совершенно неинтересно. Но я в этом смысле была в привилегированном положении.
– Почему?
Маша почувствовала, как нос у нее зашевелился от любопытства, а по пружинкам волос даже ток прошел.
– Потому что в меня эта модель обыденности была встроена. По умолчанию. У меня семья была нисколько не привилегированная, но традиция повседневной жизни не прерывалась никогда. В твоем возрасте я этого, конечно, не сознавала – жила и жила. А позже стала понимать. Мне однажды в Мерзляковке дали Бердяева почитать, парижское издание. Под страшным секретом, на два дня. Знаешь, кто такой Бердяев?
– Такой уж дурой выгляжу? – обиделась Маша. – Могу вкладыш к диплому показать. Философия сдана.
– Ну а я была в этом смысле дурой. Читала и ничего не понимала. И к бабушке в комнату явилась однажды вечером с простым девичьим вопросом: почему Бердяев пишет, что собственность требует самоограничения, и правда ли это? И тут выясняется, что она его лекции бегала слушать, еще когда в университете училась. Но даже и не это я поняла…
Она замолчала. Рассеянный свет лампы, стоящей на низком столике в углу – однажды Вера сказала, что он ореховый, – падал на ее лицо, и казалось, что не лампа, а само лицо является источником света.
Маша хотела спросить, что она поняла, но боялась потревожить не тишину даже, а это сияние.
– Бабушка понимала язык Бердяева, – наконец произнесла Вера. – Понимала, из чего вырастают его суждения. Ей был понятен весь тот мир, он для нее никогда не прерывался. И поэтому она умела просто жить. Не преодолевать, не выживать, не добиваться, а просто жить при домашнем очаге. У нее это было в крови. Хотя со стороны не скажешь. Она всю жизнь по-мужски работала, ответственность была большая. Оперирующий хирург, это женской работой не назовешь, тем более в войну, в госпитале полевом. Но умение просто жить в ней было как кристаллическая решетка в алмазе. Как молекула ДНК, как геном. – Она отвела взгляд от лампы и посмотрела на Машу. – Что правильнее?
