Я смотрю на него сейчас. Смотрю в свои глаза, пока лежу, проснувшись и слушая, как скрипит и трещит мой дом, слушая свою гудящую кровь.
Если бы я только мог поговорить с Джесмин. Интересно, лежит ли она, проснувшись, и думает обо мне хоть иногда? Интересно, скучает ли она обо мне лежащем под ее пианино? Еще одна фантомная конечность зачесалась.
Я думаю о предстоящем дне как об огромной неизвестной земле, окутанной туманом. Не представляю, что может случиться и как.
Нет, к черту. Кое-какое представление есть.
Ноябрь. Мы с Марсом должны были провести этот насыщенный год вместе. Но взамен этого у нас вот что.
Раскаяние.
Истории.
Дни прощания.
* * *
Я не просто безумно нервничаю, когда в предрассветной тьме подъезжаю к безупречно отреставрированному дому Эдвардсов на востоке Нэшвилла. Я чувствую себя нелепо, нарядившись в старые шорты для уроков физкультуры, ботинки, которые я купил для походов, футболку и толстовку. Мне пришлось тайком выбираться из дома в этой одежде, потому что родители думают, что сегодня я посещаю кампус Севани. Не рассказывать же им, что я отправился на встречу с человеком, который хотел упечь меня в тюрьму.
Ровно в пять тридцать я подхожу ко входной двери. Холод кусает меня за голые ноги, но не могу сказать, дрожу ли я из-за того, что мне холодно, или из-за того, что нервничаю. Я неуверенно стучу. И слышу громкие, решительные шаги.
Судья Эдвардс открывает дверь, одетый в черные шорты для бега с аббревиатурой «U.S.M.C», написанной белыми буквами, и в идеально выглаженную черную куртку для пробежек. На нем даже одежда для тренировки выглядит как костюм-тройка. Он смотрит на часы, затем сердито – на меня.
– Ты опоздал.
Мои кишки превращаются в желе.
– Простите, ваша честь. – Я запинаюсь. – На моих часах ровно пять тридцать.
Он вытягивает руку так, чтобы я мог увидеть его часы.
– Пять тридцать две.
Отличное начало.
– Извините, ваша честь. Прошу прощения.
– Я научил Тергуда быть скрупулезно пунктуальным. Поступая иначе, мы оскорбляем его память.
– Да, сэр, Марс всегда был…
– Извини, кто?
– Марс, сэр, всегда был…
– Я не знаю никого по имени Марс, разве что римского бога войны.
– Это ваш сын, сэр.
– Мой сын по имени Тергуд Маршалл Эдвардс?
– Да, сэр, простите.
– Тогда давай почтим его память, называя его настоящим именем.
– Да, сэр.
– Пошли. Я за рулем.
Мне было интересно, пойдет ли кто-нибудь из старших братьев или сестер Марса. Старший брат сейчас на военно-юридической службе в корпусе морской пехоты. Его сестра защищает докторскую степень в Принстоне, а другой брат на медицинских курсах в Говардском университете. Я не удивлен, что они не пойдут, и еще меньше удивлен тому, что не пошла мать Марса. Он всегда говорил, что они с отцом часто ссорятся.
Мы садимся в элегантный мерседес судьи Эдвардса, блестящий, как черное стекло. Плотные сиденья из дубовой кожи холодят снизу мои бедра. Судья Эдвардс молча включает подогрев сидений и выезжает на шоссе.
Если судить по нашему общению, с таким же успехом мы могли бы быть в космическом вакууме. Больше слушай, меньше говори. Это шепчет доктор Мендес в моем сознании. С этим нет проблем, док.
Примерно через десять минут мы подъезжаем к Шелби Боттомс Гринуэй, асфальтированной дороге длиной в несколько миль вдоль реки Камберленд, по которой люди бегают, катаются на велосипедах или выгуливают собак. Я был здесь пару раз.
Судья Эдвардс ставит машину на стоянку, и мы выходим. Он подходит к багажнику, достает бутылку воды и бросает мне.
– Пей.
Я промахиваюсь, роняю бутылку, поднимаю ее. Я подчиняюсь, хотя совсем не хочу пить. Что-то в его тоне говорит мне, что отказываться было бы неразумно.
Судья Эдвардс быстро выполняет растяжку мышц. Я раньше этого не замечал, потому что видел его только в костюме, но он выглядит так, будто состоит из одних хрящей. В нем такая твердость, будто все мягкое и ненужное как внутри, так и снаружи сожжено огнем, поглощено, унесено засухой.
Я повторяю движения для растяжки. Не имею понятия, зачем я это делаю.
– Побежали, – неожиданно выкрикивает он тренерским голосом и убегает еще до того, как я успеваю выпрямиться.
Мне приходится бежать с предельной скоростью только для того, чтобы его нагнать. И потом я тоже бегу изо всех сил, пытаясь держаться рядом. Я не атлет, но не совсем потерял форму – все-таки выхожу для прогулок, – однако как бегун он меня полностью превосходит. Мои тяжелые ботинки, предназначенные для неровной местности, стучат по дорожному покрытию, сотрясая мои колени. Дыхание тяжелеет, легкие требуют воздуха. Соленый, медный привкус крови во рту и в дыхании. Пульс стучит в ушах. Я начинаю отставать.
Судья Эдвардс, бегущий впереди, оборачивается. Даже в темноте его глаза ярко сверкают.
– Давай быстрее. Тергуд любил совершенство. Он любил себя испытывать. Он любил достигать цели. Он не был слабаком. А теперь шевелись.
Я шевелюсь. Мне кажется, что проходят часы. Будто гончие наступают мне на пятки. Каждая клетка тела рыдает и умоляет о кислороде. Я весь вспотел и промерз от влаги. Колени пульсируют. Ступни болят. Я начинаю кашлять и не могу остановиться, опять начинаю отставать.
Судья Эдвардс останавливается и, продолжая бежать на месте, поворачивается, дожидаясь меня. Он даже не запыхался.
Я его догоняю, сгибаюсь пополам, положив руки на колени, и сплевываю мокроту.
– Ваша честь, сколько вы планируете пробежать? – хриплю я. – Я не уверен, что…
– Семь миль.
Семь миль!? Я чуть не умер, когда пришлось пробежать милю на физкультуре. И там я бежал со своей скоростью, а не судьи Эдвардса.
– А сколько мы пробежали, сэр?
– Примерно две мили.
Я задыхаюсь.
– Простите, сэр. Я не думаю, что смогу пробежать семь миль.
Он наклоняется, чтобы посмотреть мне в глаза при слабом свете. Его лицо до неловкого близко от моего, и он говорит с нескрываемой угрозой.
– Ты чувствуешь, словно не можешь дышать? Как будто на груди куча камней?
Я киваю.
– Сердце болит так, будто разрывается на части?
Я киваю.
– Болит каждый сантиметр твоего тела? Я имею в виду, болит так, что хочется умереть?
Я киваю.
– Чувствуешь, что сейчас стошнит? Будто выворачивает наизнанку?
