– Зачем вам это знать? – снова спросил Орион. – Вы обещали ответить честно.
Она взглянула вниз на свои руки.
– Мне никогда не нравилось то, что доктор Саперштайн делал в Хэвене. Исследования такого рода… – Она прочистила горло. – Тайны порождают насилие. Чем страшнее тайна, тем больше насилия.
Она резко встала и подошла к зарешеченному окну, за которым виднелась лишь пара мрачных деревьев.
– Доктор Саперштайн мертв. Его убили его же тайны. Но вполне возможно, даже вероятно, что многим репликам, которых он вывез из Флориды, удалось сбежать.
– Где это случилось? – спросила Лира.
– Не знаю.
Орион с шумом прочистил горло, чтобы дать понять, что не доверяет ей.
– Это правда. Я не знаю. Где-то в округе Ланкастер, всего в часе езды к югу отсюда. Это все, что мне известно. Мы были не в лучших отношениях.
– Он судился с вами, – Лира повторила то, что ей рассказал Себастиан.
И снова доктор О’Доннелл удивилась.
– Ты всегда была умной девочкой, – сказала она, и Лире захотелось ударить ее.
Но вместо этого пришлось схватиться за края стула, чтобы удержаться на нем во время очередной волны головокружения.
– Чем вы здесь занимаетесь, если не созданием лекарств?
Доктор О’Доннелл снова отвернулась к окну. Она медлила с ответом, и Лира уже решила, что ее обещание было лишь очередной ложью.
Но в конце концов она заговорила.
– Доктор Хэвен и доктор Саперштайн считали, что их работу можно проводить только в условиях строгой секретности, – сказала она. – Это неправильно.
– Вы уже это говорили, – заметил Орион.
– Просто послушайте, – вздохнула доктор. – Многие годы я только и делала, что разговаривала с разными людьми – учеными, инженерами, даже политиками – о том, как важно это исследование.
Лира вдруг осознала, что ненавидит слово «важно». Доктор О’Доннелл так произносила это слово, что ее чуть не вырвало. Словно это были кусочки стекла, которые женщина перекатывала на языке. Интересно, сколько людей умерло из-за того, что что-то было для кого-то «важно»?
– Вот что мы делаем в КАСЕК. Мы продвигаем исследования. Мы даем больницам, лабораториям и даже целым правительствам возможность проводить собственные исследования. В этом-то все и дело, – доктор О’Доннелл повернулась к ним. На ее лице не было и тени улыбки. – Вам некуда идти. Вы и сами это понимаете. Если вы уйдете, вас тут же поймают те же самые люди, что преследовали с самого начала.
– Я же все равно умираю, – сказала Лира. – Не так ли?
Доктор О’Доннелл нахмурилась.
– Вы солгали про лекарство, – сказала девушка, хоть произносить эти слова было противно. Они оставляли на языке неприятный вкус. – Признайтесь.
Доктор О’Доннелл опустила глаза.
– Лекарства нет, – мягко сказала она, и, как ни странно, доктор действительно сожалела. И все же слова ее, словно острый нож, рассекали мир на две части.
Лира запомнила только, как Орион схватил ее за запястье и она ощутила теплоту и новизну его прикосновения, а потом взрыв боли сбил ее с ног, и показалось, что наступил конец света.
Но это был конец лишь для нее. В этой самой комнате.
– Мы ничего не знаем о прионах, – сказала доктор О’Доннелл. – Больше, чем кто-либо в мире, о них, вероятно, знал только доктор Саперштайн. Но он не искал лекарства. Его целью было исследовать вид болезни, о которой до тех пор практически ничего не было известно. Посмотреть, как она себя будет вести, создавая разные варианты и наблюдая за изменениями, – она покачала головой. – Он собирал информацию. Для этого болезнь должна быть неизлечимой.
Лира думала обо всех репликах, которых когда-либо знала. Лайлак Спрингс, Роза, Кассиопея и сотни других, у которых даже не было имен, только номера. Они стояли перед ней в длинном ряду под ослепляющим светом и были похожи на штрихи на бумаге, представленные в виде информации.
– Тогда какая разница? – спросила Лира. – Какая разница, если я все равно умру?
Доктор О’Доннелл взглянула вверх.
– Я могу предложить тебе больше времени, – сказала она.
Годы сжались до секунды, в которую Лира вернулась к своим фантазиям, где доктор О’Доннелл выступала ее спасительницей, ее матерью, ее другом.
– Нам ничего от вас не нужно, – сказал Орион.
Но одновременно с ним Лира задала свой вопрос:
– Как?
Женщина ответила своим спокойным размеренным тоном, который был знаком Лире по их воскресным чтениям.
– Многие люди… пожалуй, большинство людей в мире даже не подозревают о том, что клонировать человека возможно. Они слышали о клонировании овец и даже человеческих органов. В редких случаях – собак, обезьян и коров. Но работа Хэвена всегда держалась в тайне. Поэтому, если сейчас людям объявить, что на свете есть хоть один клон, способный есть, дышать и думать… они просто не поверят.
Голос ее казался мягким и усыпляющим. Мысли у Лиры расплывались.
– Но вы – наше доказательство.
Она могла бы рассмеяться. Но хотелось плакать.
– Я не доказательство.
– Не воспринимай это так, – начала доктор О’Доннелл, – я просто хотела сказать, что…
Но Лира оборвала ее.
– Нет. Вы не понимаете. Я не доказательство. Я даже не реплика. Я не была создана в Хэвене. Меня вообще никто не создавал, – она даже чувствовала некое удовлетворение, видя написанное на лице доктора недоумение. – Вы не знали? У меня есть отец. Его зовут Рик Харлисс. У меня и мать была, но я ей была не нужна, поэтому она отдала меня в Хэвен, а потом умерла, – произносить это вслух было больно. – Я появилась на свет случайно. Никто меня не хотел.
Вот почему Орион всегда был для нее особенным: он хотел ее. И не только ее тело и то, что он мог с ним делать, а нечто другое. Нечто внутри ее, то, что ни один из них не мог бы даже назвать.
– Нас много таких было в Хэвене. Не я одна. Реплики ведь стоят дорого.
Она часто вспоминала слова того солдата на болоте: «Знаешь, как дорого стоит каждый такой экземпляр?»
– Думаю, это должно означать, что институт купил меня за копейки.
Доктор О’Доннелл покачала головой.
– Мне очень жаль.
Лира едва не спросила, кого ей больше жаль, ее или себя.
– Ходили кое-какие слухи, но все это было еще до меня.
Самая опасная ложь – та, в которую верит и сам лжец.
– Как удобно получилось, – заметила Лира, которую изнутри сжигала ненависть.
Неужели весь мир таков? Они сбежали из Хэвена, чтобы обнаружить, что повсюду тот же Хэвен.
