«Моня Финкельмон его звали. Егор Прохоров!»
И еще… Красносельский упоминает, что этот револьвер у него отняли, когда захватили в плен. Наверняка Вирка была связана с «добрыми» немцами, которые обещали спасти офицеров, а потом участвовали в их расстреле. Так револьвер и попал к ней снова.
Злобное, полное ненависти, змеиное шипенье Вирки раздалось у меня в голове: «Ничего, я его еще достану, эту сволочь! Всех вас достану и прикончу!»
Всех не всех, но нас с Красносельским она и вправду прикончила.
Вот лежит он. Вон лежу я: в своем белом платье, с кровавым пятном на спине, с разметавшимися по зеленой траве русыми волосами.
А кто же это смотрит на нас, вертя в руках револьвер с проклятыми буквами М.Ф.Е.П.? Кто это?
И вдруг я поняла кто.
Анастасия! Анастасия! Ну конечно, это она!
Помню, как я расхохоталась от этой догадки, и мой смех звучал все громче, все надрывней, пока я не задохнулась от этого хохота и не свалилась без чувств.
Часть вторая
Анастасия
Пролог
Казанская СПБ, 1960 год
Анастасия Николаевна очнулась в больничном боксе и долго не могла понять, где находится. Казалось, перед ней только что захлопнулась какая-то дверца, и она даже слышала поворот ключа. Там, за этой дверью, осталась какая-то девушка по имени Надя Иванова, и судьба ее была опутана, словно цепями и веригами, множеством бед и страданий. Эта девушка, так похожая на Анастасию Николаевну, иногда врывалась в ее сознание. Окружающие постоянно пытались ее уверить, что она – вовсе не великая княжна Анастасия, чудом выжившая дочь императора Николая Второго, а именно эта Надежда Иванова-Васильева. Однако она отлично знала, что Надя – всего лишь сновидение. Ну снится порою чужая жизнь – и снится, тревожит, мучает, липнет к твоей жизни, как паутина, а потом раз – и нет ничего, и захлопнулась дверь в сознании, и там, ЗА этой дверью, осталась девушка по имени Надежда Владимировна Иванова-Васильева, все забывшая о себе летом 1918 года, а ПЕРЕД дверью топчется старуха по имени Анастасия Николаевна Романова, все воспоминания которой начинаются с лета 1919 года.
* * *
Это было страшно – очнуться и обнаружить, что ты не знаешь о себе ничего. Вообще ничего!
Сначала я долго лежала в глубоком обмороке, а когда очнулась, оказалось, что я не узнаю окружающих, я забыла все о себе и всю себя. Теперь я дни и ночи напролет (я почти не спала и не ела) сидела, забившись в угол, не подпуская к себе людей, и даже чтобы вымыть меня (во мне исчезло все человеческое), приходилось меня связывать и совершать обряды гигиены силком, продираясь через мои жуткие вопли.
Ялтинские врачи оказались бессильны справиться со мной, и тогда Додонов отвез меня в Симферополь, где была хорошая большая больница с отделением для таких, как я: умалишенных.
В давние времена Симферополь назывался по-татарски Ак-мечеть, Белая мечеть. Старый город, где жили в основном татары, ничем не отличался от других крымских татарских поселений, ну а новый город в то время очень напоминал другие южнорусские города: те же однообразные каменные дома, в основном одноэтажные, заборы, сложенные из дикого камня, и запыленные акации по сторонам улиц. Столица Тавриды отличалась от других провинциальных городишек только величественным шатром Чатыр-Дага, живописно вздымающимся на горизонте.
Главной достопримечательностью Симферополя были развалины Неаполя Скифского, которые, впрочем, лежали довольно далеко от центра города, да и в то время их никто не раскапывал. Тогда было не до археологии. Тогда если что и раскапывали, то лишь могилы недавно расстрелянных, чтобы выбить у мертвецов золотые зубы.
В Симферополе был один городской сумасшедший – его не забирали в больницу, потому что вылечить его было невозможно. Это был совсем еще молодой парень, который подходил к людям и просил показать ему зубы. Если видел зубы выбитые или выпавшие, бросался от того человека с криком и слезами, умоляя простить и помиловать. В 18 году, когда в городе свирепствовали большевики, он был среди солдат-большевиков, которые по приказу начальства езживали за Воронцовский сад, в ямы сбрасывали трупы расстрелянных, даже не закопав, а едва присыпав землей. Потом у трупов камнями выбивали золотые зубы. Часть сдавали по начальству, часть прикарманивали. Однажды солдаты приехали туда сразу после расстрела. Парень начал выбивать зубы у какого-то несчастного, а он оказался еще жив – застонал, зашевелился… Ну, солдат и спятил на месте от ужаса. Несчастную жертву товарищи добили, а парня увезли в больницу. Но вылечить его уже не смогли. Теперь во всех беззубых он видел оживших мертвецов из тех страшных ям за Воронцовским садом и боялся их отмщения.
Воронцовским садом называли городской сад, который находился на берегу реки Салгир, или Салгирки, как ее называли местные. Через реку был перекинут каменный мост с двумя арками; собор и площадь с обелиском в память князя Долгорукого-Крымского; губернаторский дом, тюремный замок, обязательная Дворянская улица; три-четыре гостиницы; роскошный памятник Екатерине II, отлитый по проекту архитектора Лаверецкого; естественно-исторический музей Таврического губернского земства, который был открыт для публики по воскресеньям, и Дворянский театр – вот, собственно, и все, чем мог заинтересовать этот город. В Крым многие ехали лечиться, но, с точки зрения специалистов, Симферополь ни в коем случае для этого не годился: климат был суровее, чем в любом другом месте полуострова, осенью и весною дожди развозили ужасную грязь, летом стояла духота и невозможная известковая пыль.
Однако на главной площади Симферополя, рядом с собором, находилась большая городская больница с двумя боковыми крыльями. В городе имелся также военный госпиталь 3-го класса, который был всегда настолько забит пациентами, что часть их, получивших тяжелые ранения головы, размещали в городской больнице, и именно там проводил свои смелые эксперименты доктор Лаврентьев, специалист по «мозговым явлениям и душевным болезням, связанным с этими явлениями».
Люди, которые уверяли, что они мои родители – звали их Владимир Петрович и Серафима Михайловна Ивановы, – потом, когда я немного поздоровела, рассказали, что перевез меня из Ялты, где мы жили раньше, в Симферополь один наш добрый знакомый, Андроник Агафонович Додонов. Доктор Лаврентьев был его дальним родственником, поэтому и удалось меня устроить в его отделение.
Дальнейшая жизнь моя сложилась так, что большая часть ее прошла в советских домах для умалишенных, где меня отнюдь не врачевали, а калечили, так что мне есть с чем сравнивать методы доктора Лаврентьева, которые были истинно направлены на исцеление, пусть он даже и пользовался не просто смелыми, но даже и очень рискованными средствами, которые по тем временам казались не только за пределами возможного, но даже за пределами разумного. Если не ошибаюсь, он был первым человеком в России – а не исключено, что и в мире! – который начал лечить маниакальный синдром и тяжелые депрессии с помощью электрического тока. Теперь это называется электросудорожной терапией, электрошоком, ну а доктор Лаврентьев называл свой метод электроконвульсией. До сих пор считается, что вполне реальным осложнением этого способа лечения может стать полная потеря памяти (что и пытались впоследствии сделать со мной большевики), однако в то время, когда я попала к Лаврентьеву, мне было терять совершенно нечего, потому что я и так ничего не помнила. Однако после нескольких сеансов состояние мое изменилось. Нет, Ивановых я по-прежнему не признавала за своих родителей, однако начала вести себя более послушно: ела, спала, мылась, даже пыталась читать, причем с каждым днем все лучше, вспомнила иностранные языки, которые, к своему удивлению, я знала очень прилично. Но самое главное, что ко мне начала возвращаться моя детская память. Я ощущала себя маленькой девочкой и заводила опасные разговоры о том, что я великая княжна Анастасия Николаевна, похищенная в детстве у родителей и отданная чужим людям.
