Огляделась.
Улица была пуста.
Я попыталась втащить Лихачева во двор, но все, что мне удалось, это немного сдвинуть его с места. Теперь он наполовину находился во дворе, но больше я ничего сделать не могла. Без помощи не обойтись, однако пройдет время, и, прежде чем я сбегаю в дом, разбужу отца, объясню, что происходит, кто-нибудь может увидеть раненого! Не требовалось большого ума, чтобы понять: Лихачев скрывается, именно поэтому приполз ночью… почему к нам? Случайно? Нет! Мелькнуло в памяти: при Лихачеве Додонов спрашивает, по какому адресу прислать приглашение на музыкальный вечер, и отец рассказывает о полученном в наследство домике на углу Крестовой и Аутской. Лихачев не мог этого не слышать. Какое счастье, что он это слышал и запомнил! Почему он не направился к Додонову? Ах, нет времени разгадывать загадки, сейчас надо прежде всего спрятать раненого!
Я напрягла все силы и снова потащила его во двор. К моему изумлению, это удалось довольно легко… и тут я обнаружила, что рядом отец.
– Кто это? – шепнул он, и у меня сердце зашлось от восхищения благородной мужественностью отца: он был в одном белье – значит, прибежал прямо с постели, он еще не знал, что спасает нашего спасителя, однако был готов незамедлительно прийти на помощь любому страдающему человеку!
– Это Лихачев, – ответила я, – помнишь? Шофер Додонова!
В эту минуту раненый слегка повернул голову.
– Владимир Петрович, Надежда Ивановна, – пробормотал он едва слышно, – это я, Красносельский.
– Владимир Петрович?! – ахнул отец. – Какими судьбами? Впрочем, неважно. Надя, быстро закрой калитку. Нет, сначала посмотри, нет ли рядом с ней следов крови.
Словно камень упал с моей души, когда я услышала эти четкие, разумные приказы! Отец появился, взвалил на свои плечи эту тяжкую – во всех смыслах! – ношу, и, значит, все будет хорошо, все должно быть хорошо!
Насколько я могла разглядеть в лунном свете, на каменистой дорожке следов крови не осталось. Красносельский, похоже, обмотал тело этой толстой тканью не только для того, чтобы не потерять много крови, но и чтобы не оставить за собой кровавый след.
Невдалеке от калитки валялась какая-то толстая суковатая палка. Наверное, Красносельский опирался на нее, пока шел, потом упал и дополз до нашей калитки. Я на всякий случай внесла палку в наш двор, сунула в груду сучьев и хвороста, которые мы с отцом собирали в лесу поблизости (когда кончался керосин, приходилось топить печку, да и о будущей зиме надо было подумать – вдруг не удастся купить дров?), еще раз огляделась и закрыла калитку.
– Не волнуйтесь, – выдохнул Красносельский. – Следов нет, я шел… я смотрел… я остановил кровь…
– Сейчас мы перенесем вас в дом, – сказал отец. – Еще немного потерпите.
– Помогите мне встать, – попросил Красносельский. – Я дойду сам.
Он и правда кое-как дотащился до дома и даже смог подняться на крыльцо, опираясь на плечо отца и мое, но, едва переступив порог, тяжело обвис, снова потеряв сознание. Мы с отцом едва смогли удержать его, но все же не дали упасть. Опустили на пол и замерли, пытаясь отдышаться.
На шум прибежала мама, однако, против ожидания, не подняла крик, не упала в обморок, не начала причитать, а снова вспомнила свои пусть невеликие, но весьма необходимые медицинские познания. Она велела согреть воды, принести араку – прекрасный виноградный самогон, который в Ялте продавался на каждом углу, достать чистую простыню на перевязки, подать ей ножницы, а потом, когда стало ясно, что в плече Красносельского застряла пуля, еще и острый нож и щипцы для колки сахара. Его заставили выпить стакан самогона, что подействовало на его ослабевший организм как удар по голове. Он мгновенно лишился чувств, и, дай Бог, не чувствовал, как разрезали грубые холщевые тряпки, под которыми его раны были туго перетянуты рукавом гимнастерки, это на плече, и оторванной штаниной галифе – на ноге. Он не чувствовал, как с него стаскивали невероятно грязную одежду, а потом сахарными щипцами извлекали пулю из плеча и дренировали сквозную рану на бедре резиновой трубкой от пульверизатора с одеколоном. К счастью, рана оказалась довольно чистая: тут потеря крови сыграла благую роль. Руки Красносельского были исцарапаны, ладони изранены, в ранки набились мелкие камушки, вытаскивать которые маме пришлось чуть ли не дольше, чем обрабатывать серьезные раны.
Конечно, мы не спали почти до утра, но потом усталость начала брать свое, и мы решили дежурить у постели Красносельского поочередно. Первым остался отец, убеждая нас, что Красносельский еще долго пробудет без сознания. Мы с мамой ушли поспать. Не знаю, как она, а я еще долго ворочалась, пытаясь найти ответы на вопросы, что произошло с Красносельским, откуда он бежал, кто в него стрелял. Что-то подсказывало мне: он мог быть в числе тех офицеров, которые пытались освободить Романовых, заключенных в Дюльбере. Но офицеры, по слухам, бежали. Очевидно, их преследовали, в них стреляли… и это произошло в лесу, потому что к подошвам сапог Красносельского кое-где прилипла сырая земля и травинки, да и одежда была не только покрыта пылью, но и выпачкана землей, изорвана, а в карман гимнастерки набились сухие сосновые иголки. Сырая земля в такую погоду, какая стояла сейчас, могла оказаться только в лесу. Красносельский был ранен, упал, долго полз – это было понятно по израненным ладоням. Но почему его товарищи бросили его? Сочли мертвым? Или их всех убили во время преследования? Или я ошибаюсь в своих догадках?…
Отец разбудил меня чуть свет и велел посидеть на крыльце, чтобы встретить молочницу, как только она сунется во двор. Сам пошел отдыхать; около Красносельского оставалась мама. Раненый все еще был без сознания.
Я быстро умылась, оделась и вышла. Было семь утра, солнце сияло вовсю, но жара еще не началась. Мне вдруг пришло в голову, что ночью я могла не заметить следов крови, поэтому надо пройтись по Крестовой сейчас и присмотреться внимательней.
Я положила в карман деньги, принесла из кухни крынку для молока, поставила ее у самой калитки и вышла на улицу.
Дошла сначала до Аутской, потом решила, что отсюда раненый идти не мог: слишком близко оживленная набережная с ее ресторанами, – и пошла в обратном направлении, к кладбищу, все время оглядываясь, чтобы не пропустить молочницу.
Улица была пуста. Наши соседи, к счастью, не только рано ложились, но и вставали поздно.
Косые солнечные лучи рисовали яркие полосы на дороге, и я, как ни приглядывалась, не нашла ни одного пугающего кровавого следа. Кое-где гравий, правда, был разметен в стороны, словно здесь тащили что-то тяжелое, и я поняла, что здесь Красносельский падал, потом снова поднимался и шел. Богадельни и Лесниковское монастырское убежище, находившиеся неподалеку, были закрыты, возможно, именно поэтому он туда не обратился за помощью, а возможно, шел именно к нам: мы для него были как бы свои. Отец не дал ему погибнуть в тюрьме, потом Красносельский-Лихачев спас нас от «зеленых», и эта цепочка продолжала плестись дальше.
Я в очередной раз оглянулась и увидела, что молочница Ульяна с двумя своими тяжеленными ведрами молока уже вывернулась из проулка и вот-вот сунется в нашу калитку, которая сейчас оставалась не заперта.
