Она оттащила нас подальше от дома, под прикрытие толстого платана, от которого остался один ствол – ветки зимой были обрублены, но ствол оказался настолько крепок, что его не взяли ни топоры, ни пилы: судя по их следам, свалить платан пытались многократно – и тяжело перевела дух. Глаза ее были полны слез, и, мучительно всхлипнув, она выпалила:
– Убили доктора! Ночью зарезали! Соседи слышали, шо совсем скоренько после того, как стемнело, стукнулись к нему баба да мужик, баба охала-стонала, мужик просил помочь, доктор их впустил, а шо потом было – поди знай! Утресь кухарка пришла, а там в кровище все. И перевернули вверх дном все на свете, деньги взяли, которые нажил… а доктор не бедный был человек, нет, не бедный!
Я привалилась к стволу, иначе упала бы. Тошнота сотрясала меня, но я держалась из последних сил: было жалко маму, что с ней станет, когда она увидит, как меня рвет?
– Примерно когда это произошло? – спросил отец. – Во сколько?
– Да хто ж скажет?! – развела руками мадам Хаймович. – Часов не держим! Соседка говорит, скоро после того, как стемнело.
– Мужчина и женщина, – задумчиво пробормотал отец, пристально глядя на нее. – А во сколько вернулась домой Вирка? Ее ведь этот шибздик, который за ней к нам явился, к вам привел или как?
Мадам Хаймович вдруг побледнела.
– А вам-то шо? – пробормотала она, еле шевеля губами. – Шо? Зараз выдать ее вздумали?
– А ведь это Вирка доктора прикончила, – вдруг сказал отец тихо. – Вирка. И вы это знаете!
Мадам Хаймович уставилась на него вытаращенными глазами:
– Это шо ж, теперь Вирка во всем виноватая? А может, его на хапок зарезали?
Впрочем, голос ее звучал нетвердо. Отец не спускал с нее напряженного взгляда, и ее лицо побагровело так же резко, как побледнело минуту назад; краснота продолжала нарастать. Мадам Хаймович сделалась почти лиловой, схватилась за сердце, согнулась и, глядя в землю, выдавила:
– Надя, это она тебе напакостила. Тебе тикать надо, тикать видселя. Она тебе за Тобольского жизни не даст. Влюблена в него была, жили они, имел он ее, когда хотел, Вирка за ним бегала, хвост задрав, как сучка гулявая, ни стыда ни совести. Да потом он Вирку послал куда дальше, выкинул, как негодные обжимки. Из-за тебя, Надя! Аж женился на тебе! Вирке это было – шо нож поперек горла. Сгонит она тебя с белого света за Тобольского! Она, она порешила дохтора нашего… Ночью забежала домой как бешеная, ржет шо кобыла: теперь Надя с брюхом походит, а уж она, Вирка-то, пустит слушок, кто это брюхо заделал. Как узнают, что Тобольский, так много желающих сыщется ей это брюхо вспороть, пащенка оттель выколупать и рядом с Надей повесить на первом же суку. Я ей дала копоти
[39], да с нее шо с рибы вода. Ушла потом, а куда – поди знай! Хоть бы и вовсе не ворочалась больше!
Эти слова были так ужасны, что в них было трудно поверить. И все-таки я знала, что мадам Хаймович говорит правду. И злоба Вирки, и запах были звериными, нечеловеческими!
– Господи! – взрыдала мама. – Да что же это?! Да что же это за человек?! Да человек ли это?!
Мадам Хаймович утерла слезы:
– Помнишь, Надя, казала я тебе, шо для Вирки уже ничего своего нет – все стали чужими? Для нее революция та скаженная – печка, куда она кого хошь швырнет, не помилует: еврея, гоя… Вот так и вышло, и Моисея Абрамовича туда бросила, бедного! Такая лярва стала, спаси нас Иегова! Бежите, говорю вам, из Одессы, бежите, а то загонит она всех вас на Первое кладбище, кого раньше, кого позже!
– Пойдемте, – говорит отец, – пойдемте отсюда.
Он берет меня за руку, но я не могу сделать ни шагу. Ужас словно пригвоздил меня к месту. Страшна гибель несчастного доктора Левинсона, убитого Виркой даже не за то, что он хотел помочь мне, а за то, что он мог, просто мог мне помочь! Но еще более страшной кажется мне сейчас моя участь. Мне кажется, что окровавленный младенец с лицом Тобольского, такой же, как тот, которого я видела во сне, врастает в мое тело, вцепляется в него все крепче и крепче, и каждый день, да что там – каждая минута промедления смертельна!
У меня не возникает даже мысли о том, что можно смириться, воспринять случившееся как знак судьбы, попытаться покорно принять то, что произошло со мной, как множество женщин принимали, принимают и будут принимать подобное, и, очень может быть, я и впрямь склонилась бы перед волею небес, когда бы не был этот ребенок сыном Тобольского и не реяла бы надо мной Вирка… свирепая фурия, эриния, горгона Медуза, обуреваемая жаждой мести.
Странно… вроде бы ясный день, и солнце светит, я вижу его в голубом небе, но внезапно все словно бы подергивается серой пеленой, которая становится гуще и гуще, вокруг темнеет, темнеет…
– Надя! – доносится до меня испуганный голос матери, потом я слышу, как меня зовет отец, как жалобно причитает мадам Хаймович, а еще я слышу пронзительный детский писк, который возникает внизу моего живота, потом острая и горячая боль начинает разрывать мои внутренности…
Больше ничего не помню.
Очнулась я дома и сразу почувствовала, что во мне что-то изменилось. Легче стало, я ощутила себя свободной как никогда. Потом мама рассказала, что у меня прямо там, около платана, открылось внезапное кровотечение, я потеряла сознание, и меня перенесли не куда-нибудь, а в квартиру Хаймовичей. Мадам Хаймович не стала останавливать кровь – наоборот, принялась нажимать на мой живот так, что скоро сделался выкидыш. Мама, вспомнив, что когда-то ходила на медицинские курсы, помогала ей по мере сил. И, против всех опасений, кровотечение у меня начало утихать, а затем и прекратилось. Правда, я по-прежнему была без сознания, так что меня увозили домой на извозчике. Родители хотели позвать врача, потом решили подождать, посмотреть, как я буду себя чувствовать: они боялись, что врачу может быть известно, кто я, кем была при большевиках.
К счастью, обошлось. Мадам Хаймович забегала часто, но, поняв, что я пошла на поправку, сказала, что больше не придет, и, прощаясь с мамой, пробормотала:
– Ну, квиты. Всё промеж нас кончено! Вы мою дочушку ховалы, а я вашей скинуть подсобила. Щас Вирка сто раз подумает, допрежь на Надю доносить. Я ж ее дома держала! Я ж ей подсобляла! Виркина родная матка теперь с вами повязана. Донесет Вирка на вас – так и на меня донесет. Сколько ж народу бачило, як ви ко мне бегли да Надю волокли! Глядишь, родну матку она помилует. Тока ви помните, шо я вам казала, да не сидите тута сиднем, тикайте видселя!
Да, то, что из Одессы надо уезжать, причем как можно скорей, понимали мы все. Это было решено. Но мы не могли тронуться с места, во-первых, потому, что мне надо было окрепнуть после выкидыша, а главное, найти того смельчака, который перевез бы нас из Одессы в Крым. Да еще непонятно было, какая власть теперь в Крыму. Не дай бог снова угодить в лапы большевиков! Слухи-то ходили по Одессе самые противоречивые, а уточнить было не у кого. В апреле прошла весть, что германские войска разворачивают наступление в Крыму. Да, мы, к стыду признаюсь, предпочитали оказаться там при немцах, чем при большевиках! Но это были только слухи. Наверное, мог бы знать Красносельский, но идти к нему отец остерегался. Боялись мы также, что он решит навестить нас, что зайдет… однако Красносельский, на наше счастье, не показывался, и в городе его никто не видел.
