Однако дни, вернее, ночи, проведенные с Тобольским, не прошли для меня бесследно. Эти впечатления, когда я должна была изображать великую княжну, которая жаждет отдаваться революционеру (пусть не большевику, а эсеру, но не все ли равно!), унижающему ее, унижающему каждой насильственной лаской, – не прошли для меня бесследно. Они слились с воспоминаниями детства, и выпадали дни, когда я с трудом осознавала, кто я, как попала в эти комнаты, что за город за окном… я забывала себя – Надю Иванову – и начинала думать как Анастасия, тосковать о сестрах, об отце с матерью… не о тех, кто ждал меня в нашей квартире на Пушкинской, не о Филатовых, которые жили в моей памяти, а об узниках Тобольска.
А я была узницей Тобольского! Это нас сближало с ними… сближало меня с ней, с Анастасией.
Как никогда, я была близка к безумию в те дни и ночи, и, хоть потом пришла в себя, все-таки зерна этого безумия, посеянные тогда, проросли потом и принесли свои губительные плоды.
Между тем, несмотря на свое заточение, несмотря на ту спутанность, которой было подвержено мое сознание, я чувствовала, что положение большевистской власти в Одессе осложняется.
Все чаще с улицы доносилась стрельба, и не только ружейная и пулеметная – издалека почти беспрерывно доносилась канонада. И днем и ночью по улицам метались толпы людей, завязывались драки – город словно кипел. Я чувствовала: случилось что-то страшное, кровавое, а спросить было не у кого: Тобольский не появлялся трое суток. Сначала я обрадовалась, что наступил перерыв в моих ночных мучениях, но потом стало жутковато. Я ощущала себя как на необитаемом острове: машу руками, кричу, жгу сигнальные костры, а большие корабли проплывают мимо, не обращая на меня никакого внимания, словно меня и вовсе нет на свете!
Потом, со временем, я узнала, что же происходило в городе в то время.
Румыния, недавно заключившая мирный договор с Советской Россией, аннулировала его и захватила Южную Бессарабию, подойдя совсем близко к Одессе. Вдобавок немецкие, австро-венгерские войска и отряды гайдамаков начали наступление против «красных» по всем фронтам. К 1 марта 1918 года были захвачены Киев, большая часть правобережной Украины – открылся путь на Одессу.
Муравьев, диктатор Одессы, объявил город на военном положении и приказал уничтожить все винные склады, чтобы возможно было поддерживать хоть какую-то дисциплину в той разнородной и почти неуправляемой массе, которую представляло собой его воинство. Он разогнал городскую думу, запретил митинги и собрания, ввел строжайшую цензуру. Муравьев хотел установить в Одессе режим личной военной диктатуры.
Между тем австрийские и германские войска продвигались вдоль линии Юго-Западной железной дороги и были совсем близко к городу.
Муравьев отдал приказ частям Одесской революционной армии остановить их, однако после короткого боя эта армия обратилась в бегство, открыв австро-германцам путь на Одессу. Революционное воинство спешило в Одессу, чтобы успеть разграбить и разгромить все, что не успели разграбить и разгромить раньше.
1 марта восемнадцатого года в Одессе взбунтовались и солдаты, и матросы, и отряды уголовников с Молдаванки. Остановить бунт можно было, только дав воякам денег. По приказу Муравьева было арестовано семьдесят одесских фабрикантов и купцов, с нетерпением ожидавших австро-германцев, которые смогли бы восстановить порядок в городе. Муравьев потребовал от арестованных десять миллионов рублей выкупа, чтобы этими деньгами привлечь на свою сторону бунтовщиков. Однако арестованные собрать смогли только два. Тогда Муравьев приказал реквизировать все деньги из банков и касс предприятий Одессы: даже те суммы, которые предназначались для выплат зарплат рабочим.
Одесситы вышли с демонстрацией протеста, однако Муравьев разогнал ее пулеметным огнем, а членов городской думы, которые заявили о том, что берут на себя всю полноту власти, арестовал.
Террор, который воцарился после этого, был страшен. Только за 22 дня диктатуры Муравьева было расстреляно и замучено около 500 одесситов.
Большевики свирепствовали в городе, а тем временем воинские части Центральной рады и интервентов подходили все ближе.
Мобилизованные боевые дружины рабочих и членов большевистской партии насчитывали четыре-пять тысяч человек и значительного сопротивления оказать не могли. Стало ясно, что Одессу большевикам не удержать.
Сам Муравьев держал наготове паровоз под парами и собирался бежать, как только поступят сведения о вторжении противника в город.
Тобольский пришел за мной вечером 11 марта. То есть это я потом узнала, какое было число – тогда у меня все числа спутались.
Ко мне почему-то в этот день не приходили матросы, не приносили еду, воду. На счастье, у меня оставалось еще немного в запасе. Дверь в номер была заперта, как обычно. Я стучала, звала – никто не отзывался. Вышла на балкон, но на улицах стреляли, я снова скрылась в комнатах. Стала подумывать, чем можно сломать замок, однако в коридорах тоже раздавались выстрелы, и я решила подождать.
Электричества не было; сумерки сгустились быстро: небо было затянуто тучами. Стрельба не утихала.
Когда совсем стемнело, в номер ворвался Тобольский с электрическим фонарем.
Схватил меня, швырнул на постель, раздеваться не стал – только куртку и штаны расстегнул. Последовало стремительное, неистовое совокупление. Я чувствовала, что он не брился несколько дней – щетина больно царапала мне лицо и шею.
– Вставай, – скомандовал он наконец. – Возьми фонарь, найди в шкафу свою прежнюю одежду и переоденься.
Я бросилась к шкафу. Наряды «а-ля Анастасия» снимались почему-то с трудом, как будто приросли ко мне, подобно второй коже… нет, чешуе! Но в тот момент, когда я их затолкала в шкаф, а оттуда взяла свои прежние вещи, мне почему-то стало жаль расставаться с этой «чешуей»… жаль расставаться с тем образом, в котором я жила все это время и который было возненавидела. Я сунула руку в карман платья, которое только что сняла с себя, и достала оттуда маленькое зеркальце в сафьяновой оплетке. Оно попало ко мне вместе со всем этим тряпьем – очевидно, тоже было изъято у кого-нибудь как «излишки». На оборотной стороне был изображен царский вензель и дата – 1913. Оно было выпущено к трехсотлетию дома Романовых.
Я страдала, когда Тобольский называл меня Анастасией, но почему-то чувствовала себя спокойной и почти счастливой, когда держала в руках это зеркальце или смотрелась в него, старательно выискивая доказательства того, что я совсем не так похожа на Анастасию, как этого хотел бы Тобольский.
Я спрятала зеркальце в карман своего пальто и вернулась к Тобольскому.
– А теперь пошли! – Он схватил меня за руку и выволок из номера.
Но мы не шли, а бежали. Буквально скатились по лестнице – вестибюль гостиницы был пуст, беспорядок царил страшнейший, но мы вышли через боковую дверь. Тобольский потащил меня по Пушкинской, стараясь держаться поближе к домам. Иногда мы ныряли в подворотни и пережидали, пока мимо проходили вооруженные отряды или проезжали автомобили.
