Я не могла удержаться от горького смеха.
Возвращаться, чтобы оставить конверт, было нельзя: и пути не будет, и видеть Серафиму Михайловну мне больше не хотелось. Поэтому я огляделась – не следит ли кто? – и сунула конверт в щель, которая образовалась в цоколе нашего дома после того, как здесь месяц назад взорвалась гайдамацкая граната. Щель была довольно глубокая, чтобы разглядеть конверт, нужно знать, что он здесь лежит. Помнется еще больше, ну и что, на нем и так живого места нет. Да кому он вообще нужен?
Вернусь – заберу. А не вернусь…
* * *
Народу в этом доме на Херсонской оказалось полным-полно. В вестибюле яблоку негде было упасть! Я с трудом поднялась по лестнице на второй этаж – часовой у входа сказал мне, что кабинет Тобольского наверху. Меня толкали, не замечая этого; все что-то бурно обсуждали, куда-то спешили, перебегали из комнаты в комнату; то и дело под конвоем матросов проводили каких-то людей с потерянными, обреченными, иногда со следами побоев лицами. Я немедленно начала всматриваться в них, надеясь и в то же время страшно боясь увидеть отца, но его не было, и я, не то обрадованная, не то разочарованная, топталась посреди коридора, озираясь и никак не решаясь спросить, где найти Тобольского.
Внезапно кто-то тронул меня за плечо сзади. Я резко обернулась и чуть не упала: передо мной стоял малорослый человечек с длинными растрепанными волосами, вернее, патлами. В одной руке он держал ломоть хлеба, в другой револьвер. За ухо его была заложена ручка-вставочка, испачканная чернилами, и патлы тоже были испачканы, и это ухо. Он погрозил мне куском хлеба, потом, словно спохватившись, эту руку опустил, вздел другую, с револьвером, погрозил ею и прошипел:
– Поймали, сотрем с лица земли!
Мгновение я смотрела на него, в его небритое, испитое, худосочное, уродливое лицо, и вдруг поняла, что он или пьян, или безумен. Много страшного видела я в своей жизни, были среди них картины, которые выворачивали мозг наизнанку и рвали сердце, оставляли в душе незаживающие раны, однако я почему-то навсегда запомнила этого человечка. Он был как бы символом новой власти – не то опьяневшей от внезапно свалившегося на нее всемогущества, не то обезумевшей от жажды крови, но державшейся только благодаря угрозам и жестокости.
Я бросилась от него со всех ног и вроде бы затерялась в толпе, однако обернулась – а он почти вплотную, он меня догнал! Совершенно потеряв голову от ужаса, я толкнулась в первую попавшуюся дверь и оказалась в просторной комнате, которая раньше, вполне возможно, служила парадной столовой, судя по ее величине, однако прекрасные деревянные панели были наполовину оторваны, обои над ними тоже висели клочьями, портьеры на окнах имели такой вид, будто от них все кому не лень отрезали куски на портянки. Окна были невероятно грязны: сквозь них с трудом проникали яркие лучи февральского солнца. От прежнего великолепия сохранилась только громадная хрустальная люстра, правда, электрические лампочки в ней не горели, однако даже и в этом дневном полусвете я разглядела – и сразу узнала человека, сидевшего за громадным обеденным столом. Это был тот, кого я искала.
Тобольский!..
Рядом с ним стоял закопченный солдатский котелок, а все остальное пространство стола было завалено бумагами.
Тобольский внимательно вглядывался в одну из них, потом потер усталые глаза и, не поднимая головы от бумаги, спросил:
– Ко мне? Что нужно?
Я молчала. У меня пересохло горло… не могу описать, что я чувствовала в тот миг! Он похудел, как-то даже пожелтел, и сердце мое сжалось от жалости и от тоски по нему – от тоски, которую я так тщательно скрывала даже от самой себя, маскируя ее обидой на него.
Или я и в самом деле была оскорблена так, что прежние чувства умерли, но в эту минуту воскресли?
На миг, всего на миг…
Я не могу объяснить, что со мной происходило, помню только, что содрогнулась не то от страха, не то от страсти, когда он взглянул на меня.
Тобольский смотрел, смотрел, секунды шли, и его сухое, сосредоточенное лицо смягчалось, молодело, становилось растерянным, недоверчивым, словно он не верил глазам своим.
Вдруг он зажмурился и что-то пробормотал.
И очарование – властное очарование этого мгновения нашей встречи! – исчезло, потому что он пробормотал:
– Анастасия…
Я разом потеряла все силы от снова вспыхнувшей обиды, и не любовь, не покорность, а именно эти обессилившие меня обида и разочарование не дали мне возможности сопротивляться, когда Тобольский вдруг бросился ко мне, схватил в объятия и принялся целовать, как безумный, принялся жестоко тискать, задирать юбку, бормоча:
– Анастасия! Царевна моя! Ты пришла… пришла…
Он подхватил меня, швырнул на стол, навис сверху и, едва дав себе труд расстегнуться, прямо здесь, на этом огромном столе, на бумагах, протестующе зашуршавших и разлетевшихся в стороны, овладел мною – страстно, бурно, неистово и почти безумно. Наши тела едва соприкоснулись, а он уже извергся в меня, а потом руки, которыми он упирался в стол, подогнулись, и он навалился на меня всем телом, запаленно, почти мучительно выдыхая:
– Анастасия… Анастасия!
Потом, размышляя об этой «мании Анастасии», владевшей Тобольским, я это так поняла: «классовое чувство справедливости» – было у большевиков такое выражение! – видимо, не могло успокоиться, донимало Тобольского и требовало именно полового удовлетворения. Ему мало было победы Октябрьской революции, мало было унижения бывшего «правящего класса», мало было того, что кто был всем, тот стал никем, был втоптан в грязь, обречен на уничтожение. Ему нужно было восторжествовать над этим классом так, как мужчина торжествует над женщиной!
Я лежала, придавленная тяжестью Тобольского, и с ужасом думала, что раньше времени выдала свою козырную карту, пустила в ход свое последнее оружие, безрассудно истратила тот капитал, которым могла выкупить жизнь отца. Я должна была отбиваться, кричать, требовать сначала отпустить его!
Неопытность не давала мне понять, что Тобольский, одержимый плотской жаждой, ничего просто не услышал бы в это мгновение: он скорее убил бы меня, чем позволил бы остановить его или хоть немного задержать.
Но вот сейчас он отдышится, встанет, застегнется – и что? Спросит, зачем я приходила, или сразу забудет про меня, утолив желание, и вернется к работе, в которую был самозабвенно погружен до моего появления?
Мне было неудобно лежать; мне было больно, тяжело; кобура, висевшая на поясе Тобольского, вдавилась мне в бок; в любой момент мог кто-нибудь заглянуть и увидеть мои широко раздвинутые ноги со сползшими чулками, мою задранную юбку, но это меня в ту минуту волновало меньше, чем страх, что Тобольский вышвырнет меня вон – и я должна буду уйти, я так и не спасу отца!
Наконец он отдышался, поднялся, застегнулся… я неловко закопошилась, пытаясь одернуть скомканную юбку, но тут Тобольский стащил меня со стола и вдруг крепко прижал к себе.
