* * *
Мы с мамой долго еще сидели на диване и тихо плакали, не в силах успокоиться. Даже говорить ни о чем не могли – слезы не давали, и такое чувство безысходности мучило! Вдруг мама подхватилась и кинулась в спальню. Через минуту оттуда донесся крик:
– Они забрали жакет! Забрали!
Я бросилась к ней.
– Отец как чувствовал! – кричала она с безумным выражением. – Как чувствовал! Заставил почти все за картину спрятать! Почти все, что в жакет зашито было! Он сразу догадался, еще когда серьги на Виркиной мамаше увидел, что большевики с теми анархистами в сговоре! Все они одна шайка! Те грабители Вирке рассказали про этот жакет, который на даче у нас видели, вот почему она пошла его искать – и нашла!
Я угрюмо опустила глаза.
Мама ошибалась, и отец ошибался. Никто ничего не говорил Вирке. Все подозрения, которые мучили меня раньше, сейчас ожили, все догадки, которые казались разрозненными, теперь сцепились в единую цепь. Я вспоминала… Вот отец, который привез на дачу наши ценности, рассказывает, что утром прибегала Вирка и спрашивала обо мне. Она могла видеть и серебро, и мамины меха. Она могла решить, что отец увозит и куда более дорогие вещи. Вирка ведь была уверена в том, что мы очень богаты, не зря же она твердила: «Вы нафаршированы голдиками!» Вирка быстро соображает. Она собрала своих дружков из Союза молодежи и предложила им разжиться чужим добром. Разыграла целый спектакль! Когда мы встретились на берегу, она велела парням вытащить на берег лодку, чтобы реквизит не подмок. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что я запомню эти слова! Реквизитом была та разномастная одежда, парики, шляпы, которые напялили на себя фальшивые анархисты.
Дальше. Кто-то из ее сообщников был послан на Большой Фонтан заранее, чтобы следить за домом. Как говорят в Одессе, сидеть на цинке! Он залез на шелковицу и увидел, как мама прячет что-то на чердаке. Наверняка какую-то ерунду никто прятать бы не стал! Парень потом спрыгнул, стряхнув с веток кучу шелковицы и раздавив ее; наверное, он чуть не упал, потому что у него были испачканы не только бутсы, но и руки… а я заметила эти его руки, когда он мчался вниз по обрыву. Но где мне было догадаться, что он спешит встретиться с Виркой и рассказать ей о том, что видел. Да, эта мысль мелькнула у меня еще тогда, во время грабежа, но я не успела ее додумать.
Итак, компания дождалась ночи и пошла нас грабить. На берегу я заметила среди других Югова и Прохорова. «Товарищ Комар» – это, конечно, Югов: маленький, носатый. А долговязый «матрос» – Прохоров, который так талантлив, что даже перестает «ггассиговать», когда входит в роль. Вот он и вошел в роль матроса! Еще были какие-то ряженые, на которых я не обратила внимания, и… «товарищ Стахов». Худой, в низко нахлобученной шляпе, в нелепых очках и в шинели, которая болталась на нем, как на вешалке. Этому «Стахову» были отданы мамины серьги, которые потом оказались у мадам Хаймович. Конечно, Вирка не могла выпустить из-под контроля своих сообщников, она привыкла ими верховодить. А может быть, боялась, что ей потом не отдадут ее долю. А что, от этой революционной шпаны всего можно ожидать! Поэтому Вирка пошла грабить нас вместе с остальными, замаскировавшись так, что ее невозможно было узнать, ну а кличку «Стахов» присобачила, желая поиздеваться надо мной.
Какой же дурой она меня считала! Не сомневалась, что ей удастся обвести меня вокруг пальца – как дважды два удастся! И в самом деле – это ей почти удалось. Если бы в тот момент, когда они уже вроде бы завладели богатейшей добычей, не появился Ин… если бы не появился Тобольский, который разогнал их настоящим оружием, «анархисты» ушли бы с добычей. Они-то своим реквизитом могли напугать только двух беззащитных женщин.
Интересно, узнал он их? Был ли у них какой-то разговор об этом ограблении – потом?
Нет! Мне это ничуть не интересно! Ничуть! Я ничего не хочу знать об Ин… о Тобольском, о Тобольском, о Тобольском, черт бы его взял!
– Надя! Надя, да что с тобой?! – донесся до моих ушей испуганный голос мамы. – Что с тобой?! Зову, зову, а ты будто оглохла!
– Я не оглохла, мама, – вздохнула я. – Я думаю, что делать дальше.
– Надюша, сходи к Вирке, – взмолилась мама. – Христа ради сходи!
Я молча кивнула, хотя заранее знала, что от разговора с ней для меня ничего, кроме унижения, не выйдет.
Но я собиралась просить помощи не у нее.
* * *
Утром я уже стояла около дверей квартиры, куда мы приехали почти год назад. У дверей квартиры Хаймовичей.
Открыла сама мадам – и я вдруг с ужасом осознала, что забыла ее имя-отчество. Все время мадам Хаймович да мадам Хаймович.
– Тю! Да это ж наша Надя! Где у вас случилось, шо сюда принеслась, даже ж взопрела? – хихикнула она издевательски.
Я посмотрела ей в глаза – и она их быстро отвела.
Ей было неловко! Ей было не по себе!
Может быть, еще не все потеряно и мадам Хаймович удастся уговорить?
И тут я вспомнила ее имя.
– Фейга Гершевна, отца ночью арестовали.
– Ой-вей! – всплеснула она руками.
– А что вы вздыхаете? – не выдержала я. – Это ведь вы Вирке рассказали про ту сцену на Софиевской, вот она и привела к нам ночью свою матросню. Отомстила!
– Ох, Наденька, я не думала, шо так выйдет, – простонала мадам Хаймович, и в ее маленьких карих глазах появились слезы. – Вот хочешь верь, хочешь не верь – не думала! Взяла да и рассказала Вирке просто так, шо-где, и шо с того вышло?! Жалею твоего папочку, жалею! Пропал он! Они там, на Херсонской, мастера искать воши, любую пакость на безвинного напялят!
– Фейга Гершевна, поговорите с Виркой, если и вправду жалеете! – схватила я ее за маленькие шершавые руки, стиснула моляще. – Пожалуйста!
– Может, ты ее сама попросишь? – нерешительно пробормотала мадам Хаймович. – Вы ведь подругами были. Может, и она пожалеет его?
– Подругами? Пожалеет? – не смогла я сдержать горький смех. – Да я же говорю: Вирка сама к нам своих бан… – я чуть не подавилась неосторожным словом и быстренько оговорилась: – Сама привела к нам своих этих… товарищей! Хотела бы пожалеть – не арестовала бы моего отца! Поговорите с ней! Умоляю!
– Ну хорошо, – наконец согласилась мадам Хаймович. – Она обещала нынче вечерком к нам заглянуть. Приходи завтра поутру, расскажу, шо вышло.
Я поблагодарила ее и повернулась уходить, но тут уж она меня схватила за руку:
– Прости, Наденька, шо через меня такая беда на вас свалилась. И на Вирку не думай, шо она свирепствует на русских за своих, за евреев. Для нее теперь ничего своего нет – все стали чужими. Для нее революция та скаженная – печка, куда она кого хошь швырнет, не помилует: еврея, гоя… Я ж и сама ее другой раз боюсь!
– А боишься – так ни о чем с ней не заговаривай, только еще хуже будет! – раздался хриплый голос, и в прихожую вышел согбенный старик в больших очках на крючковатом носу, в ермолке и засаленной домашней жилетке. В руках он держал большие портновские ножницы, и только благодаря этому я с трудом узнала Виркиного отца, настолько он изменился за тот год, что мы не виделись. Изменился к худшему: похудел, постарел!
