– Что еще тебе оставалось делать? И это ты у меня спрашиваешь? Серьезно?
Боже мой, думаю я про себя. И у нее еще хватает наглости спрашивать меня о таком.
– Конечно, вы, современная молодежь, не такие. Вы смелые, раскованные, вы готовы дать отпор и постоять за себя. Но в дни моей молодости все было иначе, по-другому. К тому же твой отец клятвенно пообещал мне, что он не уйдет. Не бросит. То есть не бросит нас. Разве что на несколько летних месяцев, потому что… потому что там тоже подрастал Вес. Ты тоже изредка ездила с отцом сюда и всегда возвращалась домой довольная. Но временами, чего уж там греха таить, он бывал ужасен.
– Мягко сказано! – Я инстинктивно касаюсь руками своих предплечий, и она сразу же понимает, о чем я. Ее глаза наполняются слезами.
– Я приехала за вами сразу же, как только смогла вырваться, – говорит она, и ее голос срывается. – Само собой, я знала, что временами на него находит… Но чтобы такое!
– Знаешь, что я сейчас выслушиваю? Сплошные оправдания. Я слушаю мать, которая не сумела правильно распорядиться судьбами своих дочерей двадцать лет тому назад и которая не сумела помочь одной из них совсем недавно. В минувшем году.
Чувствую, как во мне все кипит от ярости. Вот она сейчас сидит передо мною и все равно ничего не понимает. Ни-че-го-шень-ки! И она даже не видит, какой груз наследственности давит на меня. Конечно, я сильно изменилась, я стала другой за последнее время. Наверное, я даже стала в чем-то лучше. Но даже несмотря на эти перемены, на то, что я понимаю, что должна совладать со своей яростью, выплеснуть ее и забыть, если хочу двигаться дальше, все равно слушать маму мне просто невыносимо.
– Да! – продолжаю я. – Я вижу перед собой мать, которая ничему не научилась на собственных ошибках. На собственных чертовых ошибках! Напротив! Она изо всех сил толкала меня повторить их, пользуясь моей незащищенностью и слабостью. Кто, в конце концов, уговаривал меня принять обратно своего негодяя-мужа, а? Тебя спрашиваю!
– Ты ничего не понимаешь! – Мать поднимается со скамейки, и голос ее срывается на визг. – Разве я только одна виновата во всем? А ты сама?
– Уж будь любезна, уволь меня от участия в своих запутанных играх! И не смей говорить мне, что я понимала, что делаю, когда уговаривала меня простить Питера. Потому что я… потому что не знаю уж, зачем и как судьба пощадила меня и оставила в живых после авиакатастрофы, но я в тот момент была младенцем, только-только появившимся на свет. Это ты понимаешь? Как можно утверждать, что я самостоятельно принимала свои решения и поэтому сама несу за них ответственность, если я ничего не помнила? У меня не было никакой информации, кроме той, которую сообщала мне ты. Вот я и принимала решения, опираясь на твою информацию.
– Нет, нет, не об этом сейчас речь, – говорит мама уже более спокойным тоном и снова садится. – Я имела в виду прежде всего твоего отца. – Она вздыхает и меняет позу. – После того как я забрала тебя в то лето, ты наотрез отказалась говорить об этом инциденте. Ты даже отказалась признать случившееся. А на меня была страшно зла за то, что я тебя увезла отсюда и нарушила твои летние планы. Злилась не передать как.
Я прищуриваюсь и стараюсь вспомнить. Интересно, какой процент правды содержится в этом отфильтрованном сообщении?
Постепенно отдельные фрагменты воспоминаний начинают складываться в целостную мозаику. Вот мы возвращаемся домой, катим по автобану в своем многоместном автомобиле. В салоне духота, страшно жарко сидеть на сиденье из кожзаменителя. Рори сидит впереди и все время крутит настройку радио, прыгая с одной станции на другую. Звук то глохнет, то вновь прорезается. Атмосферные помехи действуют мне и на и без того взвинченные нервы. Синяки на руках уже проступили к тому времени в полную силу, поэтому я вынуждена была напялить на себя спортивную рубашку Веса с длинными рукавами. Как будто если спрятать синяки от посторонних глаз, то они исчезнут сами по себе. Я тупо уставилась в мамин затылок, разглядываю завитки, выбившиеся из-под резинки, которой перехвачен ее конский хвост, и самым искренним образом желаю, чтобы она умерла. Я желаю ее смерти со всем неистовством девочки-подростка. Чтоб ты сдохла! С ненавистью смотрю, как развеваются пряди ее волос на ветру, ворвавшемся в открытую форточку. А по радио поет Боб Дилан, и его песня звучит таким диссонансом с теми мыслями, что крутятся в эту минуту в моей голове. «Пусть твое сердце навсегда останется верным, пусть всегда звучит твоя песня, а сама ты будешь вечно молодой». А я между тем придумываю все новые и новые изощренные способы того, как убить собственную мать.
– Продолжай, – коротко роняю я, обращаясь к матери. Кажется, на сей раз она не солгала и сказала правду.
– Я пыталась заставить тебя сходить на прием к психотерапевту. Но в те годы психотерапевты были еще такой редкостью. Мало кто вообще тогда о них слышал. – Кажется, мама вот-вот снова вернется в свой прежний образ и примется увещевать меня, уговаривать, и все такое. Но нет! Она тут же спохватывается, понимает, что допустила промах, снова откашливается и продолжает свой монолог: – Само собой, ты наотрез отказалась. Уединилась в гостевом домике и рисовала целыми днями напролет, с утра до позднего вечера. И точно как отец, включала музыку на полную громкость. Представления не имею, что это могло означать. Будто ты посылала ему какое-то сообщение от себя или таким образом компенсировала его отсутствие рядом. А спустя несколько недель отец вернулся… неожиданно, внезапно… Свалился как снег на голову. Помню, ты выбежала на лужайку перед домом, бросилась к нему с объятиями, готова была съесть его от счастья. Словом, растаяла, растеклась, все забыла и простила. Вы оба тогда сделали вид, будто ничего такого между вами и не произошло.
– А что потом? – спрашиваю я, хотя уже начинаю вспоминать, что было потом. То есть вспоминает какая-то моя часть. И если бы она, эта часть, согласилась копнуть глубже, порыться в закоулках памяти как следует, то тогда, пожалуй, я сама могла бы рассказать матери о том, что было потом. Несколько месяцев отец прожил вместе с нами, и все это время он отчаянно сражался со своими демонами, пытаясь побороть их, а потом снова ушел, и на сей раз навсегда. Первое время я отказывалась поверить в это «навсегда», все ждала, что он вернется, надеялась, что меня отец любит больше, чем самого себя, что он любит меня больше всего на свете, но шло время, и наконец до меня дошло: нет, не любит, нет, не вернется. Это открытие перевернуло тогда во мне все. Я перестала видеть и различать краски и линии. Мир в одну секунду стал для меня исключительно черно-белым. Я забросила живопись (назло ему), перестала сочинять музыку (назло себе самой), я разучилась радоваться, наслаждаться жизнью, впитывать в себя все то хорошее, что она дарит. И так я жила вплоть до самой авиакатастрофы, которая все обнулила и привела меня как бы в исходное состояние.
Нет, машу я головой. Нет, все это случилось еще до того. Я хорошо помню. Да, все началось после того, как Вес прислал мне ключи. И как-то сразу же все вокруг пришло в движение и я перестала таиться, прятаться по тоннелям, как крысы в метро. Я ушла от Питера. Связалась с Тиной Маркес. Снова начала заниматься музыкой. Я по-настоящему обрадовалась, узнав о своей беременности. И вовсе не крушение самолета сделало меня другой. Я уже стала другой. Я уже тогда стала новой Нелл. Я наконец проснулась, вырвалась из теней прошлого навстречу новому дню.
